Андрей Воронов-Оренбургский - Пиковая дама – червоный валет. Том второй

Именно это обстоятельство, что законники Голядкина не обнаружили никакой крамолы, кроме обычных домашних вещей, еще более пугало и беспокоило дирекцию потешки.

* * *

– Вот ежели б, судари, в его саквояжах отыскались, скажем, ружья, револьверы, пули… Грабленое добро, ну-с… на худой конец хотя бы кинжал с кровью тут было бы ясно: разбойник, насильник, и точка… А так – извиняйте… Не знаю, не знаю, – гудел в людской голос банщика.

– Ой, ёченьки, люди добрые, ей-Богу, странный он человек. Как будто из господ, а приглядеться-а… и близехонько не похож на своих… ни лицом, ни ухватками, – принимая все близко к сердцу, охала старшая прачка Агриппина Федотовна.

– Да будет тебе, Грапка, тень на плетень наводить! Нонче время такое… К каждому смертному заявиться могут с проверкой, дознаньем и обыском… Что вы, злыдни, ополчились на человека? Совесть-то у вас есть, православные, али она вам ни к чему? Знаю я Сергея Борисыча! – горячо вступился за опального педагога училищный фельдшер Теплов. – Истинно благородный, прекрасной души человек! Это ли беда? Вон мой братец пишет из Москвы, какие дела в столице случаются… Не приведи Господь! Есть черные силы, – понизив до шепота голос, с оглядкой молвил фельдшер, – на царя готовы руку поднять! Вот это палачи…

В накуренной людской стихли голоса. Все растерянно смотрели на Григория Теплова, и по лицам собравшихся было видно, как испугали их сказанные минутой раньше слова.

– Да уж… Знала Россия времена тяжелее, но не знала подлее, – сокрушенно качая головой, подвел черту фельдшер.

– Но позвольте, откуда вашему братцу такое известно?

– Смерть, говорит, прошла так рядом, что он узрел все. Слышали никак о громких покушениях на сильных мира сего? Особы, приближенные к Государю… Ну-с, то-то… А какие у нас настроения гуляют?

– Верно, голубчик Григорий Иванович, – осмелев, вновь подала голос взволнованная Агриппина, – нонче одному гулять боязно. Лихих людей развелось страсть…

– Господи, да не о том я, Грапка… – морщась от бестолкового кудахтанья прачки, как от мухи, отмахнулся фельдшер. – Вы сами-то разве слепы? Не видите, чай, какой дух своеволия и неповиновения по Волге бродит? А калмыцкие степи? Вас послушать… так у нас одна скукота и запечаль морская. А ведь задуматься, копнуть поглубже, так такие узоры открываются – жуть берет. Обидно до слез, но кончается Россия. Была, да, видать, вышла. Вон уж какой год на Кавказе застряли… Сколько кровушки нашей пролито? Виданное ли дело? И француза, и немца, и турка били, а здесь застряли…

– Христос с вами, любезная душа Григорий Иванович, вы что же этим хотите сказать? – растерянно пробормотал банщик. – Я-с что-то не возьму в толк всех глубин ваших намеков. Эт что ж по-вашему получается: гибель, что ли, грядет всего смысла сделанного?! – Банщик обежал глазами сидящих, точно ища защиту. – Россию-матушку… а стало быть, и всех нас ждет плаха?

– Эй, эй, придержите свой пыл, любезные! А вы, Григорий Иванович, доколе людей пужать будете? – задребезжал, как ложка в стакане, возмущенный голос старого сторожа потешки Никандра Евстафьевича. – У меня аж сердце запеклось от ваших баек. Сами совесть поимейте, покуда честью просят. Вы еще о народе язык развяжите… Так, мол, и так, притесняют его, горемычного. А я воть до глубоких седин дожил, и скажу: я власть почитаю! И других порядков знать не желаю! Я верой и правдой, слышите верой и правдой тридцать пять годков отслужил и ни о чем не жалею-с! А народишко наш как трава, скот ее вытопчет, а на следующий год глядь: она, родимая, снова подымается, и еще густее! А вам, сударь, – старик смотрел прямо в глаза фельдшера, – я дам совет: не знаешь – молчи, а знаешь – помалкивай… целее будешь. А то что ж это у нас за разговор получается? Это, знаете ли, батенька, того… речи ваши острогом пахнут. Глядите, нашел кого защищать! Да за ним жандарм приезжал! Вы что ж, супротив власти решились идти?

– Ой-ей-ей! Ой-ей-ей! Будет вам, петухи! Заклюете друг дружку! —вскочив с лавки, заголосила Агриппина. – Не будь так строг с ним, Никандр Евстафьевич! Григорий Иванович, может, шутейно болтнул трохи, а ты? Ведь признайтесь, шутить изволили, Григорий Иванович, а?

И, опережая ответ, качнувшись крупным телом к фельдшеру, Агриппина протараторила:

– Не стоит вам, голубчик, носиться с такими мыслями. Ой, не доведут они до добра… А насчет господина Козакова, – она стряхнула с подола налипшую от тыквенных семечек шелуху, – на все воля Божья, иль, на худой конец, начальства.

– Что ж, поглядим-посмотрим, – с неохотой согласился с доводами прачки Теплов и, тряхнув кудрявым чубом, добавил: – Жизнь-то, она мудрее нас, грешных, все рассудит, кто прав, а кто нет.

* * *

Жизнь действительно не замедлила расставить все по своим полкам. На удивление дирекции, арестованный после двухдневного заключения был отпущен следователем, а пристав Голядкин лично принес извинения задержанному.

После этого случая в училище и театре на господина Козакова стали смотреть определенно с большим почтением.

Мих-Мих, по негласному настоянию следователя, не замедлил отписать подробную характеристику на своего коллегу, в которой уведомлял, что господин Козаков своими постановками пьес и работой с воспитанниками не устает проявлять верноподданнические чувства и доказывать приверженность ныне здравствующему монарху, действенно стремясь загладить неосмотрительное юношеское увлечение идеями декабристов. Директор в характеристике не преминул упомянуть даже такой специфический, мало интересующий тайную полицию факт, что господин Козаков всецело разделяет взгляды на искусство с существующей официальной цензурой и что новоявленные писатели натуральной школы вызывают в нем открытое недоумение и благородный протест.

Всех этих тонкостей и хитросплетений ни Сашка, ни Алешка никогда не узнали. Хотя кратковременный арест Пруссака остро и колко напомнил им случай двухлетней давности, когда, заливаясь тревожным звоном бубенцов, мимо них и Дорофея-извозчика пронеслись жандармские курьерские тройки, унося в никуда с собой молодого человека в штатском, с бледным, как саван, лицом. Впрочем, сожалеть о своем не сложившемся «расследовании» им не приходилось. Круговерть артистической жизни, подхватив их, как щепки, увлекла в свой водоворот. Бесконечная отработка техники и совершенного профессионализма пожирала все досужее время.

Кречетов с самого начала мечтал попасть в трагики, и Пруссак после долгих колебаний все же пошел ему навстречу. В училище понимали: сей шаг дорогого стоит. В то время быть прочимым на трагедийные роли было нелегким делом. Выпускников, подчас весьма одаренных, как правило, скопом отправляли в комедианты. Комиков же, не морщась, считали актерами второго сорта. Про них и говорили, не обинуясь: «Эка невидаль, дураков да свистков играть! Это проще пареной репы!». А между тем комедийный жанр занимал все более прочное место в репертуаре.