Людмила Шукшина - Русская правда

Они сидели возле борта и разговаривали. Солнце было уже высоко, гребцы неутомимо и слаженно опускали и поднимали вёсла, рассыпая крошечные золотые брызги, которые ныряли в воду, как маленькие рыбки, и снова становились бесконечной синей рекой… А над всем этим плыло нечто огромное бездонное и голубое, и какой-то небесный пастух гонял и гонял по этому бескрайнему пастбищу стадо белых кучерявых овечек; и хотелось петь и плакать, любить и смеяться, просто жить… Вдруг он заметил, что Искра беспокоится, ёрзает, оглядывается…

– Что-то случилось? Что тебя тревожит?

– Не тревожит, – смутилась она, – не знаю, как сказать, мне бы до ве́тру, а ну́жника 74 74 Ну́жник – туалет не видно… Вы тут за борт, что ли… Он усмехнулся:

– Пойдём, провожу… Нет, за борт нельзя, если ветром снесёт на всех, то получишь плёткой от корабельщика…

Они шли по палубе между сидящих гребцов к носу судна. Там, на самом переднем краю лодки, где круто изгибался нос в виде головы диковинной птицы, похожей на лебедя, был закуток без стен и двери с решётчатым полом и кованым кольцом на уровне пояса, чтобы не упасть при качке. Он загородил её собой от нескромных взглядов гребцов…

Шли дни, мимо всё проплывали крутые и пологие берега, кудрявые ракиты и вербы у воды, плакучие ивы и берёзы по низинам, сосновые и еловые леса… Иногда виднелся дуб-великан, лет двухсот, а то и больше, на половину кроны возвышающийся над остальными деревьями. Он казался лесным храбром 75 75 Храбр – богатырь , и в его ветвях было целое княжество с бабочками, пчёлами, птицами, белками…

На ночь не причаливали, бросали якорь недалеко от берега на воде, было тепло, спали вповалку на палубе… Но дней через десять команда запросила ранний привал и ночёвку на берегу, надоела сухомятка, шатает от качки, все устали от вёсел и воды. Купец решил, что завтра отдых. Вечером пристали, раздвинув носом камыши и вспугнув большую стаю уток. Мигом из-под скамеек, на которых сидели гребцы, появились луки, и десятка полтора птиц свалились в воду.

Кто щипал и потрошил добычу, кто нёс дрова и разводил огонь, кто собирал травы для взвара – всем нашлось дело на этом привале. Двое взяли сулицы 76 76 Сулица – лёгкое метательное копьё до 1,5 метров длиной , ушли на реку и вскоре вернулись, неся длинный ивовый прут, на котором трепыхались большие рыбы. К сумеркам пламя прогорело, взвар вскипел, был выпит и ещё раз заварен, уток и рыбу обмазали глиной и закопали в уголья. Вскоре совсем стемнело, все сидели вокруг потухающего костра, иногда лениво подбрасывая пару веток для света. Затвердевшую в огне глину поливали водой, чтобы быстрее остыла, разламывали, доставали нежнейшее мясо или рыбу, делили с соседями и ели, причмокивая и постанывая от удовольствия.

– Самая лучшая утка всё-таки осенью, – размахивая обглоданной ногой, говорил один гребец, – она жирная к зиме, молодая уже подросла, а старая отъелась…

– Самая лучшая утка та, которую ты ешь, – мудро заметил другой под дружный смех всей команды.

Зачерпнули взвар большим ковшом и стали шумно прихлёбывать, передавая по кругу и сонно глядя на огонь. Тускнеющие угли переливались черно-красным бархатным мерцанием, изредка с лёгким потрескиванием вспыхивала жёлтая искра.

– Вот ведь сколько сотен лет служит огонь людям, а что есть огонь, мы так и не знаем!

– И не узнаем никогда, ибо это великая тайна Божия и милость его к нам!

Все помолчали немного, послушали ночную тишину, потом разошлись «посмотреть на звёзды» и стали укладываться, подвесив короб с остатками мяса и сухарями к толстой ветке. Как и на лодке, все легли на свои дерюжки, укрылись плащами, и скоро мощный храп сотрясал тишину ночи, пугая сов и лис…

Назавтра все поднялись с рассветом, поёжились от утреннего холодка, старый гребец встал на колени перед небольшой кучкой хвороста, приготовленной с вечера, наломал совсем маленьких веточек с сухими листьями, достал огниво, подложил трут, чиркнул несколько раз кремнём по кресалу, искры упали на трут, тот затлелся, он подсунул горсть сухого мха, сверху ветки, подул, вспыхнул огонь. Вскоре закипел котёл, в который набросали трав и веточек дикой смородины и малины, над поляной поплыл нежный аромат. Поели вчерашнего мяса, запили взваром и разошлись каждый по своим делам.

Каменец и Искра шли по сухому летнему пронизанному солнцем лесу. Сначала они пытались разговаривать…

– Почему гребцы не в цепях? Разве это не опасно?

– Хозяин не верит рабам, на стражу да на слуг потратишь больше, чем сэкономишь. Это наёмные гребцы, но они надёжнее; да, им нужно платить в конце, но они и охрана, и слуги… Они не нападут ночью и никуда не сбегут…

– Что будет дальше?

– Приплывём в Смоленск, я тебя отведу в надёжное место, побудешь там, дальше разберёшься, иди по своей судьбе, а я по своей…

– У нас говорят, что Мокошь – богиня судьбы, она сидит в своих чертогах и прядёт нити нашей жизни, а дочки её Доля и Недоля те нити в клубки наматывают, и кому-то счастливая судьба выпадает, а кому-то нет.

– Не знаю я, выпадает судьба или не выпадает, думаю, нужно и самому помотать немножко…

Потом они замолчали, слушая пение птиц, шорох трав, шум ветра в кронах деревьев. Вышли на берег круглого лесного озера. Искра захотела вымыться, а то столько дней на лодке, среди воды и грязная… Как это гребцы не моются?

– Они считают, что маленькая грязь не страшна, а большая сама отвалится.

Девушка долго плескалась в тёплой воде… Пока мылся Каменец, сплела красивый пояс из высокой травы и венок из цветов. Пряди мокрых волос рассыпались по спине ниже пояса, синие глаза смотрели нежно, лукаво и немного тревожно. Они брели к берегу реки, вдыхая пьянящие ароматы цветов и нагретых солнцем сосновых веток. Вдруг она наклонилась и закричала: «Посмотри, черника поспела, черника!» Кочки между соснами и впрямь заросли нежно-зелёным черничником. Он был весь усыпан крупными, сизыми, чёрно-синими ягодами. Они упали на колени возле кочки, собирая их двумя руками и горстями кидая в рот. Сок тёк между пальцами, ладони и языки стали чёрными, а они ели и ели, и смеялись, и кормили друг друга… Насытиться было невозможно! Спелая и свежая ягода словно вливала в их тела какую-то новую силу, неведомую и очень приятную.

Наевшись до икоты, вернулись к ночёвке. Гребцы подстрелили косулю, резали мясо тонкими ломтями, румянили на огне и складывали часть в короб на завтра, часть на ужин. В котле заварили кулеш, добавив в кипящую воду все мясные обрезки, дикий чеснок и немного муки, разведённой холодной водой. В силки, сплетённые из тонких верёвочек, за день попало несколько зайцев, на ужин была зайчатина, затем вся команда долго пела свои протяжные песни. Потом запел Каменец. Начал он тихо и даже нежно, потом песня набрала силу, в ней стелилась бескрайняя степь, скакали табуны, шумели вековые леса, текли реки и росли хлеба… Были в ней Жизнь и Надежда, Судьба и Воля, Вера и такая неизбывная тоска, что даже звезды на черном бархате неба застыли и перестали мерцать, боясь спугнуть мгновение… Затем запел один из гребцов, другие подхватили, песня лилась и лилась в ночи, растекаясь над рекой и лесом, поднимаясь к небесам… И было совсем не важно, кто и на каком языке пел. Жизнь и любовь понятны без перевода.