Игорь Пресняков - Чужая земля

Девочка покраснела и неуверенно спросила:

– Не… мешаю я вам?

– Да нет, смотри сколько хочешь, – торопливо заверил Обноров. – Воровства я, знаешь ли, не боюсь, – мою обувь не так-то легко сбыть с рук, да и на хулигана ты совсем не похожа.

– Правда? – прыснула девочка. – А вот домашние ребята говорят наоборот: нас, мол, приютских, за версту видать.

– Это кого же? – не понял Дмитрий Васильевич.

– Ну, детдомовских!

– А-а… – смутился Обноров. – Так ты сиротка?

– Да. Вот, – с привычной грустью подтвердила девочка.

Обноров встречал на улицах оборванных, явно жуликоватого вида беспризорных и, разумеется, никогда с ними не разговаривал. В его представлении эти дети были отбросами, безнадежно потерянными для общества. Но юная гостья совсем не походила на пресловутый «социальный отброс»: бедна, конечно, до крайности, неухожена, однако мало чем отличалась от дочерей рабочих. «Она даже интереснее, живее, несмотря на то что промерзла до костей».

– Иди-ка сюда, – позвал девочку Дмитрий Васильевич. – У меня остался от обеда теплый чай, давай-ка откушаем.

Гостья покосилась на дверь:

– А удобно? Вдруг кто-нибудь зайдет? Вас не заругают?

– Пустяки, – весело отмахнулся Обноров. – Я сам себе хозяин.

– Так все это ваше? – девочка изумленно огляделась по сторонам.

– Есть грех, – притворно крякнул Дмитрий Васильевич и поманил гостью. – Присаживайся-ка, вот тебе табуретка.

Он вышел в кладовку и вскоре вернулся с двумя большими фаянсовыми чашками.

Обноров дождался, когда девочка сделает глоток, и спросил:

– Как звать-то тебя?

– Катенькой… ну, Екатериной, – тряхнув головой, поправилась она.

Дмитрий Васильевич отдал почтительный поклон и тоже представился.

– Нравится ли тебе учиться? – вернулся он к расспросам.

– Угу, – кивнула Катенька. – Особенно литературу люблю, историю и еще математику!..

Девочка понемногу освоилась, отогрелась и принялась взахлеб рассказывать о «Параде молодежных коммун». Обноров слушал, удивляясь талантам и проворству молодого поколения Советской страны.

– …Спасибочки за чай, – вдруг опомнилась Катенька. – Заговорила я вас, от дел отвлекла.

«Мама твоя, наверное, так говаривала», – с улыбкой подумал про себя Дмитрий Васильевич, а вслух спросил:

– Любишь ли ты Октябрьскую годовщину?

– Я вообще все праздники люблю, – рассмеялась девочка. – Особенно Новый год.

Дмитрий Васильевич решительно поднялся.

– Пойдем-ка со мной.

– К-куда? – осеклась Катенька.

– А вот сюда, к полкам.

Девочка сползла с табурета.

– Давай-ка, Катюша, выбери себе подарок к Рождеству и Новому году! – торжественно провозгласил Обноров.

– Любой?! – опешила Катенька.

– Верно, любой!

Девочка пробежала взглядом по полкам. Чего там только не было! И грациозно изогнутые туфельки, и отороченные мехом сапожки, и всевозможные ботиночки… Катенька так загорелась, что ее прошиб пот.

– Позволь, я тебе помогу, – мягко посоветовал Обноров. – Обрати внимание вот на эти… – он снял с полки чудесные коричневые ботиночки с точеными каблучками и шнуровкой до середины голени. – А, каковы?

– Прелесть! – восхищенно прошептала девочка.

– Примерь-ка, – деловито приказал Дмитрий Васильевич.

Меньше чем через минуту гостья уже вертелась у зеркала в обновке. Она и верила, и не верила своему счастью. «Ну, ребята теперь помрут от зависти!» – думала она.

– А как ловко сидят! Будто нарочно для тебя пошиты! – приговаривал Обноров. – Ты в них и ступай.

– А мои? – охнула Катенька.

Дмитрий Васильевич брезгливо покосился на стоящие в сторонке старые башмаки гостьи.

– Эти-то? – фыркнул он. – Я их, пожалуй, в печку брошу.

– В печку? – задумалась Катенька. – Чинить, конечно, нет резону – в копеечку встанет…

– Вот именно.

– Значит, я так и пойду?! – прижимая к груди кулачки, умоляюще спросила девочка.

– Верно, – со всей серьезностью подтвердил Дмитрий Васильевич.

– Спасибо вам, – покраснела Катенька. – Я вас никогда-никогда не забуду!

Губернский комитет комсомола решил отметить седьмую годовщину Октября чем-то неординарным. Кроме положенной утренней демонстрации, где шествию комсомольской колонны отводилось особое место, руководство губкомола вознамерилось инсценировать штурм Зимнего дворца. На Главной площади соорудили дощатый забор в тридцать аршин длиной и семь высотой, [18]раскрасили его под фасад «последнего оплота российской тирании» и отобрали сотню «штурмующих». По согласованию с губисполкомом, представление следовало запечатлеть на кинопленку, что и поручилось Меллеру.

У Наума и без «штурма Зимнего» хватало забот по съемке демонстрации. Поручение комсомольцев надоумило его снять «штурм» в «особом режиме». Меллер потребовал у губисполкома выложить по диагонали Главной площади пятнадцать сажен трамвайных рельсов, выделить дрезину и дополнительную осветительную аппаратуру. На удивленный вопрос Платонова, зачем все это нужно, Наум ответил, что задумал снять «штурм» с движущейся дрезины, под углом к бегущим «солдатам».

«Снимем в действии, с должной экспрессией, как у Гриффита и Де Милля!» – гордо заключил кинематографист. Предгубисполкома не ведал, кто такие Гриффит и Де Милль, но, подумав, решил, что наверняка товарищи достойные, – и согласился.

Двое суток на Главной площади кипела работа. Пятьдесят железнодорожных строителей, две сотни добровольных подсобных из комсомольцев и полтысячи зевак осуществляли план Меллера. Двое суток по округе разносились дробный стук и истошные крики Наума. Он метался по площади в сдвинутом на затылок треухе и распахнутом полупальто, с рупором в руках. За каких-то семьдесят два часа Меллер успел «уволить» всех и вся, охрип и подхватил насморк.

К утру седьмого ноября съемочная площадка была готова. Наум опробовал дрезину и установленную на ней камеру, велел смазать колеса и отправился завтракать.

Не успел он проглотить яйцо и выпить кофе, как за ним прибежали ассистенты, оповестив, что демонстрация вот-вот начнется. Меллер чертыхнулся, захватил полдюжины носовых платков и поспешил на площадь.

Там уже выстроились праздничные колонны. Наум отдал последние распоряжения и встал за «первой» камерой.

Трижды подскакивали нарочные «от товарища Луцкого», справляясь о готовности. Меллер дважды заверял о «стопроцентной», пока на третий раз не сорвался и не закатил речь о том, что он – профессиональный кинематографист, имеющий немалый опыт…

Через пять минут Луцкий открыл митинг.

Наум скрупулезно снял всех без исключения ораторов, ликующие колонны, придавая особое внимание крупным планам. Наконец началось шествие. Меллер крутил ручку и орал демонстрантам, чтобы те не обращали внимания на камеру; однако все, как один, поворачивали головы не к трибуне, а в сторону Наума, таращась при этом прямо в объектив.