Игорь Пресняков - Чужая земля

Другой казус вышел из-за того, что демонстранты не знали о положенных накануне рельсах. Чеканя свой шаг, они спотыкались о неожиданное препятствие и чуть было не расстроили свои ряды. Меллер злился и сиплым простуженным басом кричал: «Выше ногу, товарищи! Выше!»

К счастью, мучения Наума скоро кончились. Уже через полчаса площадь опустела, и он отправился поспать «до штурма».

Явившись на площадь в пять вечера, Меллер обнаружил грандиозную толпу, блуждающую в опасной близости от его дрезины. Он приказал ассистентам «отодвинуть зрителей», проверить электрический кабель и строго следовать сценарию.

Вскоре установился порядок: праздношатающихся удалили за пределы «Дворцовой площади», огороженной веревкой; «штурмующих» разместили против «Зимнего», а Наума на дрезине – посредине. Он подал сигнал, зажглись сотни ламп, и «штурмующие» с криком «ура» побежали к «Зимнему». Меллер ехал чуть впереди, откатываясь наискосок, за «Зимний».

Когда «революционные восставшие» скопом полезли на фасад «Зимнего», Наум прекратил съемку. «Повалят они дворец», – подумал он.

И оказался прав. Под натиском десятков тел деревянный «Зимний» затрещал и, к великой радости зрителей, рухнул на булыжник. Из бесформенной кучи «штурмующих» раздались отчаянные вопли и мат.

– Нужна помощь. Вызывайте медиков! – распорядился Меллер и добавил себе под нос: – Тут жертв побольше будет, чем у настоящего Зимнего!

– Проходи, проходи, – натягивая поверх пижамы халат, приговаривал Георгий. Он красноречиво посмотрел на часы: – Зашел поздравить меня с праздником Октября? Правильно, благо еще целых полчаса до полуночи, успеешь. Ну, располагайся!

Андрей опустил пониже абажур и присел к столу:

– Дело у меня к тебе, Жора.

– Вижу, что дело, – вон как вырядился: костюмчик, сорочка выходная, галстучек…

Рябинин дождался, пока Георгий устроится на диване, и спросил:

– Ты, конечно, слышал о несчастье в семье Черногоровых?

– Мамаша у них, как будто, преставилась. Прими мои соболезнования и Полине передай.

– Так вот, перед смертью мать настаивала, чтобы Полина в ближайшем будущем посетила парижскую тетушку. Покойная Анастасия Леонидовна просила, чтобы мы поехали вместе. Само собой, мне далеко не в тягость прокатиться – скорее наоборот: необходимо поддержать Полину. Однако мы опасаемся препятствий со стороны Черногорова. Полина вдрызг разругалась с отцом, пребывает в сильнейшей депрессии. Отпускать дочь в таком состоянии, да еще за границу, в сопровождении возлюбленного…

– Верно, – согласился Георгий. – И я бы на его месте не отпустил. А что ты хочешь? Против Черногорова, как прежде против Бога, – не попрешь. Вместе вам поехать не удастся, придется Полине отправляться одной. На такой компромисс ее папаша, уверен, в конце концов согласится. Ты же останешься «в заложниках».

– Я боюсь отпускать Полину не то что в Париж – в лавку по соседству, – тяжело вздохнул Андрей. – К тому же мы не знаем, что с нами будет по ее возвращении. Из города нам нужно уезжать, но куда?

– Ага, и ты вознамерился навестить ее в Париже? – недоверчиво прищурился Георгий.

– Именно. А там – решим, в какую сторону податься. Быть может, уговорю Полину остаться во Франции.

– Да ты, я гляжу, все решил! – хмыкнул Старицкий и со смехом покрутил головой. – Ну, знаешь… Зарезал – так зарезал!

– Вот мне и понадобилась твоя помощь, – не обращая внимания на удивление друга, сказал Рябинин.

– Говори, говори!

– В нашей с Полиной ситуации Кирилл Петрович не позволит мне выправить паспорт. Состряпать поддельные бумаги на выезд тоже не удастся – нет у меня нужных связей, да и вряд ли это возможно…

– Верно, – согласился Георгий. – Советский паспорт – штука редкая, бланки достать практически невозможно, на границе же документы проверяются очень тщательно. [19]

– Ничего не остается, как уходить контрабандными тропами. В Забайкалье у меня есть верные люди, помогут. Однако для такого предприятия нужны деньги. Вот и пришел просить у тебя помощи. Со временем, бог даст, свидимся, – отдам.

– Перестань, что за счеты! Бери сколько хочешь, – поспешно пробормотал Старицкий.

Он рывком поднялся с дивана и уперся кулаками в стол.

– А не предательство ли это, Миша? Не эгоизм? – вкрадчиво спросил Георгий. – В какое положение ты ставишь Полину? Полагаю, она не ведает о твоих замыслах. Явившись инкогнито в Париж, ты не оставляешь девушке выбора! Подумай, Полина – не дворяночка с Невского!

Рябинин судорожно сглотнул:

– Меру ответственности я представляю. Однако иного пути у меня нет. Ах, ежели бы я был один! Я бы мог терпеть Советскую власть хоть до смерти, а вот вместе… Строить семью? Любовь на историческом изломе полна трагизма, который меня, поверь, совсем не прельщает. Да, это в своем роде эгоизм, но ради чего?

Он справился с волнением и заговорил спокойнее:

– Еще неизвестно, как дальнейшая жизнь в СССР изменит Полину. Она вполне может замкнуться, ожесточиться… Честно говоря, я уверен, что мое решение не будет для Полины неожиданным. Чувствуется, она готова к нему… И все же, Жора, мне очень тяжело. Этот шаг, пожалуй, самый важный в моей жизни… Ну и потом: никогда не поздно вернуться, – неуверенно добавил Андрей. – Границы сейчас открыты в обе стороны…

– Ага, Кирилл Петрович вам радостную встречу и приготовит! – хмыкнул Старицкий.

– Время многое меняет, – пожал плечами Рябинин.

Георгий посмотрел другу прямо в глаза:

– Хочешь честно, как ты любишь?

– Валяй.

– Нет-нет, ты взгляд-то не отводи… Ты, Мишенька, – типичный русский помещик, который ведет себя как гнилой, рефлексирующий интеллигент. Тебе и личную жизнь устроить хочется, и совесть свою успокоить. Присущ тебе, брат, особой породы эгоизм, причудливо замешанный на скифо-славянской хитрости и ложно понятой добродетели. Это и Полины касается, и, уж прости за наглость, меня… Что, в точку попал? Ведь ты же не просто денег или совета пришел просить. Наверняка знал, что я тебя одного не отпущу.

И здесь у тебя вовсе нет корысти! Не пойми меня превратно. Опять ты хлопочешь о дальнейшей судьбе друга, опять стремишься к спасению ближнего и установлению равновесия. Коварен ты, братец, в своем благородном простодушии, ох, коварен!

– Пусть так, – еле сдерживаясь, чтобы не вспылить, ответил Андрей. – А ты у нас, по-твоему, кто?

– Я – образованный люмпен. Революция освободила меня от сословных предрассудков, а гражданская война – от порочной психологии и пагубных мыслей. Я лишен прав, состояния и нищ духом. Полная свобода! Кем я был раньше? Петербургским хулиганом-гимназистом, затем – стойким оловянным солдатиком. А у солдатика, Миша, все на положенных местах: и честь, и долг, и голова, и руки. И мысли тоже!