Игорь Пресняков - Роковая награда

Долго убивалась мать, Белла Львовна, покрылся мраком мир для старика Абрама. Но неблагодарным деткам Аграновича этого было мало! Вырвала душу родителей красавица Сара: влюбилась, дура, в горластого комсомольца Шагина и ушла с ним в подполье, когда город взяли деникинцы. А уж как хотел Абрам Моисеевич выдать Сарочку за сына галантерейщика Беренса! И Семка Беренс ее любил, и старый Лейба был не против…

Повесили Сарочку вместе с Шагиным, мучили перед смертью зверски, так, что мама Белла не узнала в повешенной дочери, билась, кричала, не верила. Абрам Моисеевич верил. После семнадцатого года и смерти Илюши он во все, что угодно, мог поверить. Постарел Агранович, сгорбился, замкнулся в себе. Никто в улице больше не слышал его веселых прибауток. Надолго слегла Белла Львовна, часто заговаривалась и встала на ноги только через год.

Оставалась одна надежда – Яшенька, худенький глазастый юноша, во многом походивший на отца в молодые годы. Яша был десятью годами младше брата. Его души не коснулись времена большевистской эйфории, и от ужасов гражданской родители постарались Яшу оградить. В 1920-м он окончил семилетку, и отец начал обучать его ремеслу. Яша не перечил, однако был неусидчив. Он рано расцвел для любовных утех и больше поглядывал на девчонок, нежели на рваные сапоги клиентов. Любил Яша и деньги, особенно большие и предпочтительнее – легкие. Едва Яше исполнилось семнадцать (роковое число для старика Абрама!), он заявил, что сапожником быть не желает, а собирается открыть «свое дело». Никакого дела отец не замечал, а видел только праздношатающегося сына, спящего до полудня и имевшего, невесть откуда, огромные деньги. Абрам Моисеевич понял, что ремесло его жизни умирает.

Однако мама Белла подобными сомнениями не мучилась – ее любимец Яша был здоров, сыт и весел. Старик Агранович ворчал, понукал жену и при случае негодника Яшку. Теперь жизнь стала казаться Абраму Моисеевичу злой и ненавистной. Он даже перестал ходить в синагогу, которую, впрочем, вскорости закрыли. Единоверцы Аграновича горевали, а он ехидничал: «Так вам и надо! Вам нужен Бог? А он теперь в губкоме, и вы его отлично знаете. Сходите туда и поклонитесь. И капур, капур не забудьте прихватить, да на него розеточку алую пришпильте, уж я вас прошу!»

…Сегодня старик Агранович открыл мастерскую в положенный час, отпустил ранним клиентам выполненные заказы, принял к ремонту пару ботинок и отправился завтракать, оставив за себя подмастерье, косого Эфраимку Гурвича.

Ковыряя вилкой яичницу, Абрам Моисеевич справился у жены:

– Что Яшка?

– Спит, пришел поздненько, – улыбнулась мама Белла.

– «Поздненько»! – передразнил жену Агранович. – Распоясался, негодник.

Он повернулся в сторону комнаты сына и прокричал:

– Яшка! Вставай, в лавке людей полным-полно, отец тебя просит.

Молодой Агранович разлепил глаза и помянул, по привычке, обычное русское – о совокуплении его папаши с собственной матерью. Затем он повернулся на другой бок и захрапел дальше.

Абрам Моисеевич прислушался к звукам в комнате сына и обратился к жене:

– Видишь, мамочка? Ему до нас дела нет. Разбаловали сыночка, а все вы, Беллочка, ваше сюсюканье и пришептывание!

Белла Львовна не ответила, только вздохнула и вышла на кухню. Она давно привыкла к брюзжанию мужа.

А в центре города, на Губернской, в десять утра открывалась биржа – место составления и разорения капиталов, заключения сделок и различного рода «темных» операций. Здесь встречались клерки и дельцы, в черных костюмах, подтянутые и важные, держащиеся так, как будто ничего за семь лет не изменилось. Маклеры вежливо улыбались друг другу, пожимали руки: «Нуте-с, проведем, Иван Иваныч, денек с пользой.

У меня к вам, кстати, есть предложеньице. Да-с!»

Готовились принимать своих разношерстных клиентов банки. Скоро к ним поспешат бухгалтера и кассиры с заводов и фабрик, из кооперативов и товариществ, артелей и мастерских. Начнут банковские служащие, поплевывая на пальцы, принимать и выдавать красные купюры с ликом вождя пролетариата и сыпать в мешочки звонкие монеты с мускулистым молотобойцем.

Солнце подымалось выше, быстрее вертелись двери губкома, громче стучали печатные машинки в редакциях газет, ревели пароходы в порту и поезда у вокзала.

Всего этого не видели разве что представители «вольных» профессий – проститутки, налетчики и свободные литераторы. Их день еще не начинался – он совсем недавно закончился. Меллер после творческих попоек и поэтических исканий спал до полудня, просыпаясь только от духоты и зноя в комнате. Жиганы тоже пробуждались к обеду и отправлялись завтракать в «нешухерные места», покуда их радетели – опера просматривали сводки и занимались текучкой.

А город уже готовился к обеду. Рабочие останавливали станки, втягивались в дармовые заводские столовые и усаживались за накрытые нехитрой снедью столы. Скудное меню дополняли домашнее сало и колбаса. Пробуя щи, обычно посмеивались: «Знатный супец! Одна кость – на весь цех, да и ту повар обглодал».

Заводские столовые величали «обжорками» и «рыгаловками», вкладывая в названия этих заведений возможные последствия их посещения. Поглощавших в обжорках обед рабочих любили развлекать «политинформациями». Кто-нибудь из заводской комсы, наскоро проглотив пищу, громко рассказывал о газетных публикациях, зачитывал особо интересные статьи. Так что еда сдабривалась подливой из сообщений о партийных дискуссиях и трудовых свершениях советского народа. К политинформациям привыкли, и порой кусок не лез в горло пролетарию, если отсутствовал обеденный обзор прессы. Действительно, политинформация – вещь полезная, отвлекает от скудной и невкусной еды.

По окончании «рабочего полдня» выскакивали обедать конторские служащие и совчиновники. Они обедали из расчета «кому что бог послал»: бедные советские «башмачкины» – тем, что послали родные профсоюзы, солидные «ответственные работники» – тем, чем обеспечил щедрый ВСНХ. Конторская беднота подъедалась в профсоюзных кафе и столовых «Нарпита», где еду отпускали по сниженным ценам. Питание в этих заведениях подавали не менее дрянное, чем в заводских «обжорках». Имелись, правда, и свои преимущества – наличие небогатого выбора блюд и десерт в виде киселя или сладкой булочки, что уже рассматривалось, как привилегия.

В этом-то и коренился большой философский смысл социальной политики Советской власти, выработанный и отшлифованный в годы «военного коммунизма», – преподать атрибуты и составляющие сносной жизни как привилегии.

В ресторации «Лондон» за обедом встретились два старинных приятеля – известный в губернии хирург Александр Никанорович Решетилов и скотопромышленник Иван Тихонович Судочкин. Они всегда обедали вместе по четвергам. Встречались с поцелуями и приговорами, заказывали друг другу любимые блюда.