Игорь Пресняков - Роковая награда

– Жили мы тогда небогато, по-середняцки. Отец хоть и работал от света до темноты и не пил горькую, да нахлебников в семье было двенадцать ртов. Я меж тем учился грамоте, счетоводству, и к двадцати годкам стал у барыни приказчиком. Ездил в уезд, в город, вершил дела с купцами да подрядчиками. Ну и навострился. Как есть в год смертоубийства императора Александра Николаича задумала барыня устроить артель.

Это вить нонче, судырь ты мой, горлопаны вопят про ТОЗы [109], совхозы и копирацию, а того не знают, что первую-то артель барыня Мавра Филипповна учредила аж в восемьдесят первом годе! Собрала она нас, матушка, и предложила работать вместе за жалованье. Очень, очень, скажу тебе, приличное. Поставила Мавра Филипповна мельницу. Артельщики сажали на барской земле хлебушек, растили его, выхаживали родимый, жали, молотили, да и продавали готовую мучицу.

Старшим той артели поставила барыня меня. Разжился я деньгами, отделился от родителя, избу поставил. К той поре я и жениться успел, Николка уж ножками бегал. Стал я, как говорится, отрезанный ломоть. А откорячил я на барыню, почитай, годков десять, не меньше. Народил Федьку и еще троих сынков, да они померли во младенчестве.

Так вот, через десять лет службы поклонился я барыне и упросил отпустить меня на вольные хлеба. Она не воспротивилась, напротив, оделила сотней целковых. Зажил я своим хозяйством. Незадолго до воцарения последнего императора преставился наш староста Гришайкин. Сижу я как-то дома, чаи попиваю, вот прямо как с тобою, гляжу: валит ко мне депутация во главе со становым приставом. «Принимай, – говорят мужики, – староство! Доверяем, мол, тебе, Прокоп». С тех пор я селом и верховожу…

Ох, чиво только не было! Попомнить – так сердце заходится. Это, вишь ли, нонче свобода да воля вышли, а бывало – смута революционная в пятом и шестом годе; голытьба принялась усадьбу помещичью громить, палить хлеба зажиточных.

У нас, надо тебе сказать, жили крепкие кулаки – Зосимовы, Крупенины, Удальцовы. Я всех мирил, уговаривал. Наконец отменил царь пакостные выкупные платежи [110], каратели извели зачинщиков бунта. Только утихомирилась деревня – новая беда! Столыпин разрешил выход из общества. Не все шло гладко да по маслу, мил человек. Хотя бездельники да авантюристы покинули мир, отрубников Зосимовых и Удальцовых людишки невзлюбили [111]. Я остался с народом, за журавками в небесех не гнался… С годами угомонились страсти-мордасти, начали жить да добро наживать. Ан, нет! На тебе – война, революция, братоубийство…

Поначалу революцию-то мы привечали – дала власть землицу, сынов вернула с империалистической. Николай мой вернулся с полным Георгием!.. Апосля прислали в село комбед [112]и продотряды. Ну и полилась кровушка! Я зарыл денюжки в саду, отдал властям положенный хлеб и примирил народ, заодно и рощицу барскую прибрали к обществу. Однакось Господь наслал новые беды – стали проходить через село военные части, белые и красные. Кажный норовил взять лошадей и фураж, кажный агитировал биться за его войско. Ох, тут мужики мои и забунтовали! Не признавали никого, акромя схода.

А сход-то кто? Я, Лапшинов, во главе схода! Все шишки на меня. То беляки приходят с нагайками, то чекисты с револьверами – всем я плох стал. Бунтовали мы, покуда власть сама не поклонилась крестьянину и объявила нэп. Таковские, мил человек, пироги, – заключил Прокопий Степанович и допил давно остывший чай.

– Грустная, но интересная повесть, – проговорил Андрей. – А скажите, кто же сейчас правит в Вознесенском?

– Как и положено, Совет! – хмыкнул Лапшинов. – Или, по-нашему, третий Совет.

– Почему «третий»?

– Потому как первый Совет, состряпанный комбедовцами, мы разогнали сами; второй, самочинный вознесенский, распустили по боязни злобы беляков. Так что нонешний Совет – третий.

– И кто в него входит?

– Уважаемые селяне: Лапиков, я, Богров, младший Зосимов (старшего-то чекисты повесили, как и всех Крупениных и Удальцовых), Быстрова Ляксевна. Председательствует Рыжиков Ванька, справный малый, Федькин однополчанин, большевик. Его из уезда прислали.

– Что же, простите, решает Совет? – не унимался Андрей.

– Дела житейские, что и сход: дележку земли, помогает беднякам, утверждает наши артели, подновляет дороги и мосты, следит за порядком, выдает окладные листы [113], – рассказывал Прокопий Степанович.

– Когда мы приехали, нас встретил вооруженный сторож, – заметил Андрей.

– Сергеич? Да, у нас самооборона уже седьмой год, я сам придумал. Службу несут все мужики по череду, – довольно улыбнулся Лапшинов. – Ну так вот, Совет-то третий и есть самый полезный. Отстроили село после пожару, возвели плотину, мост, учредили молочный кооператив, две артели…

– Артели?

– Они, родимые. Одна – «Вознесенская молотилка», внучка артели барыни, другая – «Ягодка» – по сбору лесных ягод, грибов и трав лечебных.

– Первой наверняка вы, по старой памяти, руководите, – предположил Андрей.

– Нет, выбрали Николу. Он – человек заслуженный, кавалер Георгия, красноармеец, – хитро подмигнул Прокопий Степанович.

– А Совет? Помогает артелям?

– По-разному. В Совете нет единству. Возьмись, Лапиков, Богров да Рыжиков – частенько голытьбу защищают, потому как сами голодранцы. Работать не любят. У них, вишь ли, ячейка большевистская на троих, да пятеро подпевал из комсомолистов, таких же оборванцев. К ним в гости Гепеу наведывается из уезда, вынюхивают да высматривают, подбивают церковь закрыть. Однако ж мы не даемся, но и не ругаемся с властями. Уезд – он что? Он давит на Рыжикова – давай, мол, Ванька, организуй коммуну, совхоз. А мы им: у нас и так коммуна, чай, обществом живем! Они: боритесь с кулаками, у вас, мол, Лапшинов – кулак, Зосимов – кулак, Грязнов – и тот кулак. Это Грязнов-то! Который до революции бедняком слыл! Ну, разжился мужик, корячился до седьмого поту, дочек в девках держал до седого волоса, чтоб работали на семью, а теперича, вишь, – кулак! Вот что Ванька Рыжиков сделал доброго – так эта «народный дом». Отгрохал строение, скажу тебе, знатное! Теперича и зимою, и летом есть где народу собраться – вона хоть концерту вашу поглядеть. В общем, живем мы нонче неплохо – урожаим, множим артельскую казну; в лаптях, глянь-кось, в улице мужика не увидишь! Обулись в хром да в юфтю. Дали бы жить, а уж мы разживемся и народ наш многострадальный прокормим, – закончил Лапшинов и вдруг спохватился. – Эка, заболтались! А баня-то? – Он повернулся к двери и крикнул. – Ваньша! Поди-ка, внучек.

Явился босоногий Иван в исподней рубахе и летних брюках.

– Сходи-ка, родимый, поддай парку да ублажи гостя, – распорядился Прокопий Степанович.

– Ладнось, деда, – широко улыбнулся Иван и вышел в сад.