Николай Волынский - Наследство последнего императора

Он не оставил детям почти ничего. В это мало кто тогда верил. Но сколько же было разговоров и как возмущалась пресса, утверждая, что старец брал сотнями тысяч, обложив данью бедных петербургских банкиров и капиталистов. За это он обещал добиться у царя дополнительных прав и привилегий для евреев. В России осело больше половины мировой диаспоры.

Деньги Распутин брал – одной рукой. А другой тут же раздавал – офицерским и солдатским вдовам, жертвам японской войны, жертвам германской, увечным, нищим, сиротам… Вскоре он подступил к царю с намеками на положение сыновей и дочерей Израиля, утверждая, что самые толковые из них должны иметь право жить в столицах постоянно, поступать во все высшие учебные заведения, а не только в коммерческие и реальные училища. Царь выслушал Распутина, очень удивился и задал ему встречный вопрос:

– Григорий Ефимович, что-то я вас не понимаю. Почему я должен благоволить им больше, чем собственному народу? Обещаю вам, даю слово: любые ограничения относительно евреев я сниму тотчас же, когда дети русских крестьян будут иметь такие же благоприятные жизненные условия для получения образования, как и дети еврейских… м-м-м… крестьян!..

– Папа! – в свою очередь удивился Распутин. – Что ты говоришь? Какие еще крестьяне среди евреев? Они ж только водкой торгуют и деньги в рост дают. Откуда среди них взяться крестьянам? Этого, государь, долго ждать придется…

– Ничего страшного, – ответил царь. – Я подожду. У меня терпения хватит. Мой августейший родитель его величество Государь Александр Александрович тоже ждал. Правда, не дождался.

«Да, отец Григорий, все так и свершилось, – мысленно обратился Николай к Распутину. – Теперь я все понял тебя и поверил. Но слишком поздно». И тут же словно услышал ответ Распутина – беззвучный, но прозвучавший в бездонной глубине сердца императора. – «Вот тебе и война, Папа. Терпи – Бог милостив. Молись ему – все время, без передышки, молись каждую минуту и даже во сне молись!».

Император винил в поражении России кого угодно, только не себя.

– Отдать половину европейских территорий!.. – возмущался Николай, сообщив Александре ужасные вести, дошедшие до Тобольска. – Расчленить тысячелетнюю Державу, отдать Малороссию и Белороссию тамошним националистам, которые во все времена и эпохи неизменно были германскими и только иногда – турецкими и польскими холуями!.. Развалить армию!.. Развалить все хозяйство – по всей территории!.. Что это? Глупость или измена?!

Он внезапно замолчал, встретив изумленный взгляд Александры. И вспомнил, что именно эти вопросы в Государственной Думе адресовал депутатам профессор Милюков, один из создателей партии конституционных демократов – кадетов, заслуги которых в разрушении империи и ее государственного аппарата затмили всех остальных – и либералов, и социалистов, партийных и беспартийных. И задавал тот же риторический вопрос, адресуя его царю, царице и правительству относительно: «Что это – глупость или измена?»

– Конечно, измена! – уверенно заявил Николай, поняв, что Александра тоже вспомнила речь Милюкова…

– Dessen ugeachtet [111], – сказала она, – Христос не оставит мою любимую родину, мою несчастную, страдающую Россию… Затмение народа пройдет когда-нибудь.

– Боюсь, что мы до той поры не доживем, – с грустью заметил Николай.

…Николай глубоко вздохнул, снова вытащил портсигар и машинально взялся за третью папиросу. «Зачем же я все-таки им нужен?» И тут его осенило: ба! конечно! – немцы собираются сбросить большевиков и восстановить в России монархию. Поэтому его и затребовали.

– Da ist der Hund begraben [112]! Другого и быть не может! – мысленно воскликнул он.

«Конечно, для Вилли большевики в стратегической перспективе – плохие партнеры. Не только плохие, но и опасные: не сегодня, но завтра уж точно они инфицируют своими разрушительными идеями германскую империю. Угроза серьезная, растет с каждым месяцем. С каждым днем… Глупо было бы ее не увидеть и не попытаться упредить». Теперь он вздохнул с облегчением. «Боже Святый, Боже крепкий, Боже бессмертный, помилуй меня!.. Господи, Ты даешь мне надежду? Это так? Ты избавляешь от неотвратимости предначертаний? От родового проклятия?! Спаси и помилуй меня, грешного!..»

От непривычно долгого сосредоточенности на одной теме у Николая тяжело запульсировали виски и затылок.

Теперь события последнего года ему стали видеться в другом свете. Хваленые еще в 1913 году, юбилейном для династии, невероятные успехи отечественной промышленности уже через год обернулись полной ее неспособностью обеспечить фронт и тыл. Транспорт начал разваливаться уже в конце 1914 года, к началу 1917 процесс пошел стремительно, и к следующему году был парализован почти повсеместно. Введение на второй год войны карточной системы – без ума, без жесткого административного и полицейского контроля – привело, с одной стороны, к почти полному исчезновению в свободной продаже хлеба, муки и сахара, а с другой – к невиданной спекуляции продовольствием. Жесткое обложение деревни продразверсткой, которую довело до крайности правительство Керенского, заставило и крестьян и помещиков скрывать хлеб, хотя большая часть крестьянства все-таки подчинилась и сдавала зерно по твердым, очень низким ценам, не покрывавшим даже себестоимости. Помещики почти ничего не сдавали. Часть зерна ушло на черный рынок, часть контрабандой вывезли за границу.

В Тобольске Николай узнал, что представители командования Добровольческой армии, с ведома Корнилова и Деникина, попытались провести переговоры с великим князем Николаем Николаевичем о том, чтобы он возглавил белое движение. Кончились переговоры ничем, так как и офицеры и сам великий князь, в конце концов, пришли к выводу: появление члена династии и возможные опасения в обществе, что он займет опустевший престол, могут погубить белое движение.

– Что там говорить, ваше величество! – восклицал полковник Кобылинский, который и принес новость, – Как назвать такое: офицеры Добровольческой армии, убежденные монархисты, вынуждены скрывать свои взгляды, чтобы не вызвать ненависти со стороны товарищей по оружию и репрессий со стороны командиров!

Николай был потрясен.

– Так за что же они собрались воевать?

– Трудно сказать, ваше величество, – грустно отвечал Кобылинский. – Полагаю, что основная часть белого войска сама не знает, за что воюет. Все кончится плохо. Белая армия оставляет после себя выжженную землю, предается грабежу, свирепым казням крестьян. В контрразведке добровольческой армии собрались одни живодеры. Их побаивается даже Деникин. Все чаще добровольцы, вступая на освобожденные от красных территории, получают «подарки» от благодарного населения – град каменьев из-за заборов… Я уж не говорю, какому жестокому грабежу подвергаются обыватели – сначала от красных, потом от зеленых. Но белые всех переплюнули, потому что первыми стали грабить церкви. Мне мои товарищи пишут: «Многие офицеры имеют в обозе по нескольку телег, набитых награбленными церковными ценностями – золотые кресты, оклады с икон, драгоценные камни, святые дары…