Наталья Александрова - Тьма над Петроградом

старательно выводила белобрысая исполнительница.

Борис Ордынцев наклонился и положил в шапку шарманщика сложенную купюру. Тот, не переставая крутить ручку, торопливо ощупал бумажку, и на лице его отразилось удивление.

продолжала девчонка.

На глазах у нее выступили слезы – то ли она прониклась исполняемым произведением, то ли подзатыльник деда был уж очень силен.

– Маэстро, нельзя ли сделать перерыв! – взмолился Борис, у которого от унылой песни заболели разом все зубы.

– Это, господин хороший, как прикажете. – Шарманщик послушно отпустил ручку. – Только ведь вы же сами ко мне подошли и деньги мне дали хорошие… ежели вам моя музыка не нравится, так шли бы другой дорогой!

– Мне музыка вообще-то нравится, только уж больно эта песня заунывная…

– А я и другую могу! – оживился старик. – Не желаете ли «Белой акации гроздья душистые вновь ароматом полны? Или «Я на горку шла…», из репертуара госпожи Вяльцевой… очень популярная вещь!

– Спасибо, как-нибудь в другой раз! У меня к вам, маэстро, деловое предложение. Нельзя ли одолжить у вас на некоторое время эту передвижную фисгармонию?

– Что вы, господин хороший! – Шарманщик даже переменился в лице. – Она, матушка, нас с Ксюшенькой кормит! – И он положил руку на белобрысую голову маленькой певицы.

– Я же не собираюсь навсегда лишить вас инструмента, – поспешил Борис успокоить старика. – Я позаимствую его только на один день, а вам заплачу за аренду. Вы пока с внучкой отдохнете, освежите репертуар, а завтра в это же время получите свой инструмент в целости и сохранности…

Старик поправил круглые черные очки, вздохнул:

– Оно, конечно, с виду хорошо, а только если вы меня обманете? Я ведь, господин хороший, вас первый раз в жизни вижу… то есть слышу, а народ сейчас сами знаете какой, луковку сырую нельзя доверить, не то что ценный инструмент!

– Я могу вам в качестве залога оставить наш автомобиль. Мы без него точно никуда не денемся, так что можете не переживать! Ну что – согласны? По глазам вижу, что согласны!

Может быть, последнее выражение в отношении слепого шарманщика было бестактным, но старик снова вздохнул и махнул рукой:

– Ладно, уговорил! Но только чтобы завтра непременно вернуть!

– Само собой! – успокоил его Ордынцев. – Я только еще попрошу в придачу к инструменту ваши замечательные черные очки…

– Ладно, что с тобой поделаешь… – согласился шарманщик. – Хочешь, можешь заодно и Ксюшу взять…

– Вот этого не нужно! – отказался Борис. – Я принципиально против использования детского труда.

Двумя часами позже по широкой аллее, ведущей к бывшему имению графов Кутайсовых, тащился полуживой мерин, запряженный в двуколку с музыкальным инструментом. Рядом с мерином шел, постукивая палкой по дороге, слепой шарманщик в круглых черных очках.

Правда, шарманщик этот, если взглянуть на него повнимательнее, был довольно молодым человеком с широкими плечами и отличной выправкой.

Немного не доходя до имения, шарманщик огляделся по сторонам: ему показалось, что в кустах возле дороги раздался какой-то шорох.

Секунду спустя кусты раздвинулись, и из них вышел на аллею здоровенный детина в широких матросских штанах и коротком полушубке. На боку у него болталась деревянная коробка с «маузером».

– Стой, музыкант! – окликнул он шарманщика. – Ты куда идешь?

– Да куда дорога приведет – туда и иду! – затянул шарманщик унылым голосом. – Где мне поесть подадут – там мне и хорошо, где меня переночевать пустят – там мне и жизнь, где мою шарманку послушают – там мне и дом родной…

– Ну, завел канитель! – перекосился детина. – Хуже попа! Ладно, иди, мы, анархисты, за свободу кровь проливаем, так и тебе будет свобода. В имение придешь – спроси Агнию, она у нас кашеварит, так даст тебе чего пошамать…

С этими словами часовой снова скрылся в кустах.

Шарманщик двинулся дальше, и через несколько минут двуколка с органчиком вкатилась на лужайку перед графским дворцом.

На лужайке толпилось человек тридцать разного странного народа. Здесь были и бывшие революционные матросы, опоясанные пулеметными лентами, в штанах широких, как Балтийское море, и бывшие крестьяне с дикими искорками в глазах, говорившими о нескольких месяцах, а то и годах, проведенных в Диком Поле под рукой батьки Махно; были здесь и бывшие петроградские курсистки, постаревшие и пообносившиеся за годы революции и войны. В общем, стороннему наблюдателю могло показаться, что на дворе стоит все еще девятнадцатый, а то и восемнадцатый год.

Перед этой разношерстной толпой прохаживался осанистый мужчина с длинными, лихо закрученными усами, как у знаменитого борца Поддубного. Этот усатый господин был одет в хорошо пошитый английский френч и отличные хромовые сапоги, заливисто скрипевшие при каждом шаге. На голове у него красовалась лихо заломленная кубанка. Обращаясь к пестрой толпе, этот господин говорил:

– …и когда наконец рухнет прогнивший кровавый большевистский режим, мы войдем в опустевшие города как победители! Нет, мы не войдем – мы въедем в них на белых конях свободы!

– Где ж столько белых коников-то наберешься! – донесся из толпы чей-то голос.

Усатый сверкнул глазами в ту сторону, но ничего не сказал, а только воскликнул с воодушевлением:

– Споемте, братцы!

Из пестрой толпы анархистов выдвинулась вперед тщедушная старушка в поношенной черной кофте и черной косынке, повязанной на коротко стриженных седых волосах. Сложив руки на животе, старушка запрокинула голову и тонким визгливым голосом запела:

Остальная толпа довольно недружно подхватила:

Старушка-запевала начала было следующий куплет, но в это время бравый шарманщик закрутил ручку своего самоходного инструмента, механический орган издал простуженный скрежет, и из него полилась тоскливая мелодия. Шарманщик откашлялся и, немилосердно фальшивя, затянул:

Анархисты сбились и растерянно замолчали. Из их рядов вырвался здоровенный чернобородый детина – тот самый, что незадолго до того ловко орудовал плетью. Подскочив к шарманщику, он ухватил его за плечо, встряхнул и заорал: