Владимир Марченко - Любовь и смерть Ивана Чагина

Гребнев видел состояние бледного Чагина, перестал расспрашивать. Половинка высокой двери поминутно распахивалась. Входили люди. Требовали подписать, выдать. Одних просителей секретарь принимал радушно, другим махал рукой, чтобы вышли.

«Когда же кончится беседа, — думал Чагина, представляя, как придётся всё повторять в особом отделе ЧК. — Был бы он просто кочегаром или кондуктором, а то ведь в городе Чагиных не забыли, а секретарь, должно быть, навёл справки, коли прислал повестку с приказом срочно явиться. Увидели. Донесли. Иван хотел подлечиться. Потом ехать в Самару устраиваться на работу. Приглашали однополчане в губчека, дескать, грамотный, коммунист, кровь проливал. И Гребневу, похоже, нужны надёжные и проверенные люди. Не стал бы столько времени возиться, дотошно расспрашивая. Не зря этот разговор. Что-то будет…

Глядя на Чагина, слушая его ответы, думал огорчительно, что Иван чересчур спокойный, каждое слово взвешивает, словно горячий жирный борщ хлебает. Боится обжечься. Случается, что в доли секунды нужно принимать решение, а не рассусоливать. Ранен. Нужно лечиться. Требуется крепкая рука и стальной взгляд, а у этого гимназистика нет хватки. Нет огня в глазах. И воевал-то, похоже, из любопытства, а не по убеждению.

— У нас тут орудуют банды. Каждая ночь не проходит без стрельбы. Грабежи. Поджоги. Дом ваш занят под учреждение детское. Комнату найдём. …Живи у тётки. Хочу взять тебя помощником по делопроизводству. Бумаг — море. Честно сказать, я — малограмотный. Мог бы боцманом на «Императрице Марии» стать. Нас, крестьян, учили. Не шла мне учёба. Не мой фарватер. Лучше четыре вахты отстою. Стыдно. Учусь. У людей и шило бреет. Прежний секретарь бланки продавал на базаре. Нужен помощник честный и не болтливый. В шинельке парадной ты заметный, — секретарь задумался, потянулся к деревянной ручке. — Я наряд дам на крупу и масло, на дрова и одежду. Как раненому, паёк тебе выпишу усиленный. За орден платят нынче? — Гребнев писал долго. Перо скрипело и рвало оберточную бумагу. Он сопел и тихо матерился. — Сейчас тебя отвезёт домой дядька Влас. А утром приедет за тобой. Вот мандат. Можешь любого останавливать и приказывать везти тебя на работу.

Чагин был в дверях, когда Гребнев напомнил, что нужно в срочном порядке встать на партийный учёт. Иван понял, что интересует его документ, о котором он спросить забыл.

Тётка взмахнула красными распаренными руками, выбежав на крыльцо. Сын брата входил во двор в сопровождении белобородого мужика с мешком. Ваня морщился мучным лицом, тихо шёл, опираясь на самодельный костыль. Солнце рвало тучи своими лучами, золотило падающие листья с дуба за воротами.

— Хозяйка, — обратился мужчина в овчинном полушубке. — Дуй на Залезуху, на склад. Знаешь? Пока масло есть хорошее. Вот документ. Крупу я взял и соль. Счастливо отдыхать. — Приподняв собачий малахай, конюх зыркнул по двору пронзительными острыми монгольскими глазами и удалился.

— Что такое, Ваня? — вытирая распаренные руки о фартук, спросила пугливо и заботливо.

— На работу взяли. Не спрашивая. Мобилизовали. Паёк выдал секретарь укома. Буду его заместителем по бумажным делам. Делопроизводство. Если бы я его понимал.

— Научу. Идём, отдыхай. Масло — это хорошо. Мешок тяжёлый. Я — сама. Заживём мы с тобой, Ванечка.

Три дня Иван крахмальным киселём клеил папки, сортировал, акты, протоколы, переписку с жалобщиками на перегибы представителей советской власти. Документы были перемешаны, чтобы отыскать реестр реквизиции, приходилось перелистывать сотни справок. А на это уходило дня два, три. Бюрократия нуждалась в документах. Как и любая власть, она оставляла после себя следы. Так формировались архивы, по которым потомки будут писать диссертации. На обед Гребнев возил Чагина в столовую для совслужащих, где кормили по талонам гороховой кашей с бараниной и тыквенным компотом.

Хлюпик Чагин секретарю понравился несуетными суждениями и упорным трудом. К его удовольствию не кичился орденом. Больше не надевал ни на гимнастёрку, ни на шинель. Ходил на работу в офицерском кожухе, в солдатской папахе. Не блукал по кабинетам, заводя знакомства с молодыми парнями и девками. Если кто входил в его комнатку с полками, опускал барьер и закрывал разложенные документы. На второй день приколотил дощечку с орнаментом и ровными буквами — «СЕКРЕТАРИАТ. выдача справок по вторникам».

— Заходи. Попьём чайку. — Пригласил Гребнев Ивана, ковыляя по коридору, перед окончанием рабочего дня. Чагин закрыл дверь на висячий замок. Похромал к бачку с водой, чтобы вымыть руки.

Кипяток принёс дежурный по звонку. Гребнев достал ржаной хлеб, кусок сала и банку с сахаром. У Ивана была своя солдатская кружка, тёткины пироги с молотой черёмухой и свёклой.

— Много ещё? — спросил секретарь, высыпая в чайник сухие листья смородины и зверобоя.

— Основа заложена. Теперь надо отфильтровать по разделам. На неделю хватит. …Кто научил? Тётя. Она бухгалтером работала, знает делопроизводство. …Повезло. …Погибли родители. Мне шестнадцать лет было. Крушение.

— Оружие получил? …Трофейное? — Повертел перед глазами тёплый пистолет. — Бельгийский браунинг. — Заметив крохотную светлую пластинку на рукоятке, принялся читать, шевеля синюшными губами:

— «Командиру взвода 73-й бр., 25 с.д. Ивану ЧАГИНУ — за храбрость и преданность делу Революции. Начдив И.С.Кутяков». В зависти нет корысти. Молодец, — спрятал улыбку в усы Гребнев. — Скорострельный. Калибр мелковат, но для ближнего боя незаменим. Это память. Береги. А для работы тебе запишу «Борхард-Люгер». Парабеллум. Девять миллиметров — калибр. Девять патронов в магазине… Сам в карточку номер впиши. Завтра в музей пойдём мой.

— Надёжнее ревнагана нет. Что наши, что немецкие.

— Немецкие наганы не попадались, а вот бельгийские, испанские, американские встречались. Наши наганы кучнее бьют. Хоть в грязь кидай, хоть в муку. Без оружия тебе нельзя. За полой держи. Ночью один не шатайся. Если остановили, если незнакомые, не представились, — стреляй из кармана. Клёши купим. Дело наживное. Не давай заходить со спины. Выздоравливай. Будешь службу нести, как все. И в облавы, и в засады. Набрали мальчишек в отряд. Занимаются с ними. Они не нюхали пороху. Вот возьми меня. Броня впереди. Чем защищён от пуль пехотинец? А ему нужно бежать навстречу смерти. Каждый шаг — последний. Пульки поют. Какая твоя? …Подумал я о тебе неправильно сперва. Орден даром не дают. Это не подарок на крестины. Согласен. Значит, ты заслужил его. Не до барыша, была бы слава хороша. Толковый человек вырос. У нас таких нет.

Они присматривались друг к другу, а фронтовое братство их единило. Иван проникся глубоким доверием и уважением к секретарю, который воевал с его общим врагом, ел из солдатского котелка вареную конину и глушенную рыбу. Гребнев понимал мальчишку и уважал за ранения, за тяготы войны, которые превозмогал, теряя друзей в каждом бою, идя в атаку на пулемёты, отражая сабельные удары казаков. Только фронтовик поймёт фронтовика так, как никто другой, не понюхавший пороха.