Владимир Марченко - Любовь и смерть Ивана Чагина

— Уехать хотел. Друзья в госпиталь приходили. Приглашали в губчека.

— Понимаю, что глухой угол. Кому-то надо и тут работать с массами — истинный курс держать. Думаешь, я хочу заниматься портянками, крупой и саботажем? Не моё это. Не моё. А куда деваться? Мы — коммунисты. Фронт наш не дадим прорвать. …Ты думал, что война здесь кончилась? Ещё долго будем воевать со скрытым врагом. Контра она и в Африке контра. Буры за свободу всё ещё воюют? Ничего не пишут в газетах. У них тоже революция, а кто помогает?

Пробежали куцые деньки-денёчки. Гребнев бушевал. Вскрылись тёмные дела на станции. Грузы из Самары по дороге исчезли. А в документах значилось, что прибыли. Растворилась мука и масло. Пять вагонов. Арестовывали, допрашивали. Каждый день — крик, шум, беготня. Нашли убитым стрелочника. В приёмной, в коридоре толпится народ. Пахнет махоркой, кислой овчиной и страхом.

Иван закончил работу. Гребнев поставил его писать протоколы, перепечатывать на машинке. Несколько раз ходил по базару, надеясь найти у спекулянтов масло. Спрятали. Новое поручение. У них в театре была почти новая печатная машинка системы «Ремингтон», захваченная Кутяковым и его ребятами в учреждении Бузулука. Чагин освоил механизм. Перепечатывал сводки, воззвания.

Лишь через восемь дней выпутался Чагин из Гребневских проблем. Написал на себя приказ. Получил от секретаря бутылку чернил. Поспешил с некоторым волнением в редакцию газеты «Новое время». Редактор быстро достал из высокого книжного шкафа бокал голубоватого стекла, налил кипятку, пожал с наигранной радостью руку, артистичным жестом указал на кресло грязно-жёлтого плюша.

От прежнего старого режима остались даже таблички на высоких дверях, столы и створчатые шкафы с учебниками и словарями. Выпускалась газета с рекламой о цирке, о световом театре «Кинема». Он помнит то время… «Чехлы можно было постирать, — почему-то подумал Чагин, слушая мягкую речь Редкина. — Запах гнили и махорки. Надо проветрить».

— Бумаги нет хорошей. Машина на ладан дышит, — редактор правил полосу, курил большую самокрутку, изредка прикладывался к стакану с морковным чаем. Широкий резной стол с двумя тумбами завален клочками бумаги с неровными буквами, оттисками заметок и стопками старых газет. На окнах коричневые пыльные шторы, на кожаном диване с полочками и зеркалом, подушка и свернутое ватное засаленное одеяло. У противоположной стены — длинный стол, заваленный стопками газет, нарезанной серой бумаги. Обои выцвели, оборваны. «Тут надо всё выскрести, убрать лишнюю мебель, постирать шторы. Конюшня, а не кабинет редактора. Выдраны печные изразцы. Печь не белена сто лет. Замазать трещину некому. Будто не собираются зимовать, — подумал Чагин, глядя на висящую лампу с треснутым стеклом.

— Николай Абрамович, — вбежал в кабинет встрёпанный мужичок в кургузой шинели, в бараньей шапке. Хитроватые глазки прятались в глубоких глазницах большого черепа. — Недохватка строк. А Катька ушла за керосином. Гас кончился.

— Искурили? — с издёвкой вопросил редактор, подняв руку с карандашом. Клин пегой клокастой бородки начал мелко подрагивать. — Всё пронумеровано.

— Може, за конторку завалился. Или за кассу. Побегу шукать. — мужчина вытер каплю под носом и выкатился в приёмную комнату.

— Найдётся лист. Уверяю, Иван. Не волнуйтесь. Не боги горшки обливают, а мастера. Чтобы стать мастером, нужно захотеть. Образование у вас есть. Жизненный опыт имеется. Осталось — сильно захотеть. Закреплю я вас за Екатериной Дмитриевной. Она выпускающий редактор. У неё дар, а я — вымучиваю, высиживаю, как курица. Не даётся мне новая терминология. Когда-то получалось. В «Губернском вестнике» печатался. Фельетоны писал под псевдонимом — «Фома Медынский-средний». Не помните? Стихов не пишите?

— Нет, не пишу. — Тихо сказал Чагин, словно стесняясь чего-то, будто обманывает редактора.

— Стихи душу очищают.

— Лучше Пушкина не написать.

— Это вопрос риторический. Пушкину — Пушкино, а вам — Чагино. Фамилия известная. Директор реального училища случайно… — Редкин оглянулся на дверь.

— Не скрываю, — брат отца. Папа был начальником железнодорожного узла. Инженер. Старший дядя в суде работал…

— Пуганая ворона, куста боится. Выбирайте кабинет. Комнат много пустых, да беда: дров нет отапливать всё здание. К зиме в одну — собьёмся. Беда с дровами. Не запасли комиссары дровишек. Вы тоже комиссар? …Мне всё едино. Хорошо, что воевали. Это по нынешним временам — уважение и почёт. У меня плоскостопие. Не проходил службы. Декабристы были против бедности, а революционеры — против богатства, но за бедность. Бедность — не порок, но что-то есть в этом унизительное. Беден, значит, глуп или ленив. Согласитесь?

— Бедность, не болезнь, — сказал Чагин.

— Верно. Пойду к Гребневу. Поблагодарю за помощь. Статью обещал написать второй месяц. А вы для начала перепишите заметку из старой газеты. Препарируйте. Присмотритесь, как писали. Подражать на первых порах придётся, а потом у вас свой голос прорежется. Самая лучшая учёба — это работа. Будете совершать ошибки, будете их исправлять, но делать другие. Так и возникнет собственный опыт. Если ничего не делать, ничего и не получится. Исправлять нечего будет, — рассмеялся Редкин, стряхивая пепел с оттиска. Уже в дверях, запахивая полушубок, говорил:

— Изобретать спички не надо, коль их уже изобрели. Нужно пользоваться готовыми вещами, а не добывать огонь трением, что мы начали делать. Мы — творческие люди — стоим на плечах греческих поэтов и писателей. Все сюжеты ими придуманы. Возьми художника. У него ученик. Годами краски трёт, а лишь потом позволит ему травку на картине мастера прописать. Зачем? Чтобы руку набивал. А свой стиль всегда пробьётся, как бы ни подражал своему мастеру. Душа — мера. Ангелы твоими руками будут водить кисть. Перепиши статейку, почувствуй — с чего начиналась, чем окончилась, как проблема ставится…

Иван переписывал большую статью о ремонте железной дороги, заняв один из трёх столов. В приёмную стремительно вошла молодая смуглолицая женщина в клетчатом пыльнике. Кинула руки на печной обогреватель. Он решил, что посетительница. По тому, как раздевалась, поправляла короткую причёску, понял — «Катька, ушедшая за керосином», Екатерина Дмитриевна, за которой его закрепил редактор. Женщина не замечала постороннего, приводила себя в порядок, что-то мурлыкая себе под тонкий прямой носик. Вынесла из кабинета редактора стопку бумаги, принялась перебирать, поднося каждый лист к лицу. Длинная выгоревшая гимнастёрка, затянутая дамским поясом, могла быть платьем, подчёркивала тонкую талию и высокие бёдра, но узкая длинная синяя юбка дополняла ансамбль вошедшей. Так одевались многие. Ничего в этом не было ни вызывающего, ни экстравагантного. Иван всматривался в лицо женщины, стараясь вспомнить, где и когда он видел её. Ведь видел, но где? «Как её жизнь заморозила, — думал Чагин. Он был в коротком пальто, какие ещё недавно носили чиновники высокого ранга, в кавалерийских галифе, в американских, ботинках со шнурами. После контузии память стала иногда подводить. Он пугался, напрягал её, терзал, как мочалку. Иногда удавалось вспомнить забытое. А чаще — нет. Этот высокий гладкий лоб, чёрные полукружья бровей над открытыми иконообразными блестящими глазами странной формы и разреза видел в той другой жизни. Сочные губы плавны своим усталым изгибом и выпуклостью, но привлекают скрытой лаской и беззащитной нежностью. «Где я видел это лицо? Гречанка или цыганка? Носик прямой, аккуратный. Видел же. Грузинка или татарка? Болгарка или еврейка? Мы были знакомы. Проклятая контузия! Ей лет двадцать пять или больше? Какая разница?» Чагин шевельнулся и стул скрипнул. Женщина вздрогнула, что-то пробормотала…