Жан-Франсуа Паро - Дело Николя Ле Флока

Она показала на серебряную соусницу.

— …надобно сдобрить лимонным соком. Собственно, лимонный сок добавляется по вкусу, но мне кажется, лимон не только придаст фаршу сочности, но и вернет устрицам их природный вкус, тот самый, который у нас сохранился в заливке.

— И как же называется этот чудо-пирог? — поинтересовался Ноблекур; во время рассказа кухарки ему явно не сиделось на месте. — Не знал, что Марион способна на такие кулинарные подвиги!

— Неблагодарный! — воскликнул Семакгюс. — Она служит ему уже сорок лет, а он только сейчас это обнаружил!

— Сорок три, чтобы быть точной, — скромно уточнила Марион. — Но, отвечая вам, скажу, что подвиг тут не мой, а зеленых устриц — это они придали особый вкус начинке. Еще один секрет этого пирога заключен в тесте. Тесту тут надобно дать возможность вылежаться на холоде, а еще хорошенько его вымесить, чтобы раскатать почти так же тонко, как слоеное, но при этом оно должно быть достаточно прочным, чтобы удержать в себе всю начинку.

— В самом деле, — улыбнулся Лаборд, — выслушав такой рассказ, можно с полным правом утверждать, что ты попробовал кушанье дважды.

— Я даже задался вопросом: не вызовет ли прослушивание сего рецепта у нашего друга приступ подагры? — задумчиво произнес Семакгюс. — Такой приступ вполне можно будет назвать пинком Комуса!

Все расхохотались. Николя слушал, огорчаясь и радуясь одновременно. Он присутствовал на празднике, хотя друзья его об этом не подозревали. Непонятное чувство, охватившее его, не позволяло ему толкнуть дверь и, переступив порог, оказаться в залитом свете пространстве библиотеки. Внезапно ощутив озноб, он понял, что у него начинается лихорадка; вскоре недуг сдавил ему виски. От угнетавших его противоречивых чувств — печали, накатившей словно волна, и ностальгии по невозвратному прошлому — у него возникло желание забыться навеки. Взяв себя в руки, он сосредоточил свое внимание на беседе, продолжавшейся с еще большей живостью.

— Его Величество, — говорил Лаборд, — давно сам готовит и накрывает на стол для своих самых близких гостей — тех, кто получает приглашение в малые апартаменты. Если бы сейчас с нами был Николя, он бы подтвердил мои слова. Как-то раз, зная, что «наш дорогой Ранрей» как Его Величество имеет обыкновение называть Николя, разделяет его пристрастие к куриным крылышкам, король сам подал ему тарелку, наполненную этими изысканными кусочками куриной тушки.

— Как здоровье короля? — серьезным тоном спросил Ноблекур.

— И хорошо, и плохо. Он бодрится, но очень быстро устает, как и положено в его возрасте.

— Что ж, я всего на десять лет его старше, но чувствую себя как…

— Как человек, которого друзья защищают от искушений и необдуманных поступков! Ваши гастрономические пристрастия свалили бы даже юного здоровяка, — перебил его Семакгюс.

— Нет, вы только послушайте этого доморощенного апостола, присвоившего себе роль пророка!

— Я сам, господин прокурор, вот уже несколько лет заставляю себя соблюдать ряд предосторожностей, чтобы иметь возможность наслаждаться этой жизнью так же долго, как и вы, и надеюсь, что мне это удастся.

— Все дело в том, — произнес Лаборд, — что король не признает доводов разума. И молодые особы, окружающие его, этим пользуются. Красотка дразнит его, постоянно устраивает маленькие провокации и раздувает его последние искры. Она не похожа на Помпадур, у нее нет политических амбиций, однако она использует свое влияние, дабы услужить тем, кто убеждает ее, что эти амбиции у нее есть.

— Вы хотите сказать, что ее «эгийонируют», — вздохнул Бурдо.

Намек на первого министра, герцога д'Эгийона, встретили аплодисментами. Лаборд вздохнул.

Николя вспомнил, что друг его недавно поссорился со своей любовницей Гимар, которую он довольно долго делил с принцем Субизом. Когда же принц решил покончить с двусмысленным положением, он поставил Гимар перед выбором, а первого служителя королевской опочивальни обвинил в том, что тот наградил актрису сифилисом. Та передала болезнь принцу, тот в свою очередь передал его графине де л'Опиталь, а графиня — неизвестно кому… конец цепочки терялся то ли в городе, то ли при дворе, ибо разобраться в обильных любовных связях знати было практически невозможно. Лаборд доверительно сообщил Николя, что по совету полковника французской гвардии Бирона он лечится противовенерическими пилюлями, изготовленными знахарем по имени Кайзер; полковник успешно испытал эти пилюли на своих солдатах, развращенных городской жизнью.

— Правда ли, что красотка купила за двадцать тысяч ливров полотно Ван Дейка, где изображен Карл I Английский в полный рост и повесила его напротив портрета короля, дабы напоминать ему, какая судьба ждет его, если он начнет идти на уступки парламенту?

— Не знаю, насколько верно это объяснение, но я не раз имел возможность любоваться этим портретом в покоях фаворитки. Возможно, мысль повесить оба портрета друг напротив друга пришла в голову д'Эгийону, захотевшему польстить нездоровым вкусам моего повелителя. Как бы там ни было, всякий раз, когда я вижу эти портреты, мне становится не по себе. Увы, силы короля уже не те. Теперь, чтобы сесть в седло, ему требуется лесенка. Он намерен использовать изобретение графа д'Э, который, утратив быстроту движений, изобрел специальную карету для охоты. Кузов ее поворачивается на шарнире, и граф, не выходя из кареты, успевает выстрелить в ту сторону, куда побежала дичь, и получить какое-никакое удовольствие от охоты. А короля как всегда одолевают мрачные мысли.

— Мой друг маршал де Ришелье, — произнес Ноблекур, поправляя парик, дабы все поняли, что он отдал честь звукам прославленного имени, — рассказывал, как в ноябре прошлого года, во время партии в вист у графини дю Барри, маркиз де Шовлен, почувствовав себя плохо, прислонился к креслу, где сидела маршальша де Мирпуа. Маркиз попытался пошутить, король взглянул на него, лицо маркиза перекосилось, и на глазах у Его Величества он упал мертвым.

— Совершенно верно, — подтвердил Лаборд. — Придворные бросились к Шовлену, но все усилия вернуть его к жизни оказались напрасны. Его Величество потрясла эта сцена, тем более что его старому другу маркизу сравнялось всего пятьдесят семь лет. Напуганный внезапной смертью маркиза, король забеспокоился о своем здоровье и, питая безграничное доверие к своему первому хирургу, Ла Мартиньеру, отдался в его руки. Заявив ему, что он опасается за свое здоровье, король произнес такие слова: «Похоже, я уже не слишком молод, так что, пожалуй, мне пора остепениться». «Сир, — ответил ему хирург, — будет еще лучше, ежели вы утихомиритесь».

Воцарилась долгая тишина, на протяжении которой каждый, казалось, соразмерял серьезность и последствия услышанного. Николя почувствовал, как он весь покрылся потом. Ну, вот, подумал он, это последствия моих безумных прогулок в морозные ночи при ледяном ветре. Внезапно пол ушел у него из-под ног, он упал, и бутылка старого токайского, выскочив у него из рук, разбилась вдребезги. Сирюс, пожилой спаниель, дремавший у ног своего хозяина, встрепенулся и разразился громким истошным лаем. Провожаемые тревожным взором побледневшего от волнения Ноблекура, гости бросились к Николя, в то время как прокурор тщетно пытался встать со своего кресла.