Валерио Манфреди - Оракул мертвых

— Здравствуйте, господин прокурор.

— Добрый день, капитан. Боюсь, на опознание остается небольшая надежда, — проговорил судья, указывая на останки тел, разбросанные по асфальту.

— Не скажите, господин прокурор. У нас как раз есть свидетельства, не оставляющие сомнений. Когда закончите свою работу, зайдите, пожалуйста, в мой кабинет: я должен вам кое-что показать.

Час спустя Клаудио Сетти, сидевший в маленькой грязной комнатке в портовом квартале Пирея, услышал по радио известие о своей смерти и о смерти Элени.

Он плакал об утраченной жизни Элени, о жестоком позоре и тяжком оскорблении, исковеркавшем, погубившем ее тело, душу и память о ней, и оплакивал свою собственную жизнь, тоже утраченную. Он был уверен, что еще будет дышать одним воздухом с живыми, но то, что ожидает его, — уже не жизнь, а сердце его похоронено в том же безымянном рву, что и обесчещенное тело Элени.

В тот вечер, после того как было покончено со всеми формальностями и с медэкспертизой, состоялись похороны профессора Периклиса Арватиса, в присутствии папаса [10] Священника ( греч. ). и двух могильщиков. Его положили в яму, выкопанную простой лопатой, частично затопленную из-за дождя, не прекращавшегося с самого утра. Ари в то утро заступил на дежурство в музее и узнал эти новости от Костаса Цунтаса: из больницы, ввиду того что у покойного не оказалось родственников, сообщили в Департамент античных ценностей, который, в свою очередь, сделал небольшое объявление в основных своих учреждениях в городе.

Ари пошел на похороны, но держался подальше от гроба, чтобы его не заметили. Спрятавшись за колонной портика, он прочитал заупокойную молитву о душе Периклиса Арватиса, попросив Господа принять его в своем вечном царстве света, но чувствовал на сердце тяжесть и понимал — она вызвана не только переживаниями по поводу этих недостойных и торопливых похорон. Он ощущал в атмосфере крестов и грязи чье-то мрачное присутствие, чью-то давящую власть, тревожное и неловкое прикосновение неразгаданной тайны, навеки опускающейся в могилу.

Он долго оглядывался, уверенный в том, что появится тот человек — единственный знавший, ради кого или ради чего умер Периклис Арватис, — но портики кладбища оставались пустынными, куда бы Ари ни кинул взгляд.

Папас и могильщики уже ушли. Он вытер глаза и поспешил к выходу: сторож уже закрывал кладбище. Какое-то время он стоял за решеткой ограды и смотрел на маленький холмик, исчерченный потоками воды, а потом, как будто с неохотой, раскрыл зонт и двинулся прочь, под проливной дождь.

Афины

19 ноября, 18.00

Норман Шилдс узнал о смерти Клаудио Сетти и Элени Калудис из вечерней газеты «Та неа». Соответствующая заметка находилась где-то в середине выпуска, перед спортивной страницей, где приводилась хроника главной партии года, объемом в восемь колонок: «Панафинаикос» против «АЕК». В то утро он приходил к зданию управления полиции, но уже вскоре после взрыва, и он понял — в такой ситуации его друзей едва ли отпустят. Прячась в машине, он долго наблюдал за бродившими туда-сюда полицейскими и чиновниками, он даже видел, как капитан Караманлис вошел в бар напротив и говорил там с незнакомцем.

Прочитав известие в газете, он был уверен, что его надули, хотя и не понимал, каким образом. Он хотел было сразу же отправиться в Национальный музей, но решил, что в этот час он уже закрыт и Ари наверняка ушел, даже если и дежурил днем.

Быть может, отец поможет ему? Норман явился в британское посольство и показал отцу заметку о покушении. Как могли Клаудио и Элени оказаться в этой проклятой машине, если полиция держала их в тюрьме? Он-то, черт возьми, отлично знал — греческая полиция арестовала их, увезла по улицам Плаки на глазах у британского агента.

— Норман… Норман, боюсь, их убили, — сказал отец, опустив голову. — Они разыграли террористическое покушение, чтобы заставить исчезнуть тела, улики… все.

Норману показалось, что он умирает. Он повернулся к стене и разразился плачем:

— Но почему, — говорил он, — почему… почему?

— Норман, Элени Калудис считалась одним из лидеров студенческого движения в Политехническом. Быть может, полиция считала, что сможет получить от нее важную информацию. Быть может, они применили насилие и преступили границы дозволенного… Имей в виду, это только гипотеза. Иногда возникают ситуации, когда обратного хода нет, и единственным решением оказывается физическое устранение свидетелей. Боюсь, именно это и явилось причиной смерти твоих друзей.

— Но раз дело обстоит таким образом — мы-то ведь знаем, что Клаудио и Элени находились в руках полиции, — мы можем призвать этих негодяев к ответственности. По крайней мере мы можем восстановить справедливость.

— Нет. Не можем. Наш специальный агент не имеет права выступать свидетелем, и мы не станем раздувать скандал из данного происшествия при данных обстоятельствах, в данной стране. Последствия невозможно предугадать, мы даже рискуем выходом Греции из числа наших союзников. У нас связаны руки, сынок. К сожалению, тебе придется смириться. Это очень печальный для тебя опыт… И для меня тоже, поверь. Я сделал все, что мог.

— Понимаю, — сказал Норман, кажется, покорившись. — В таком случае прощай.

— Куда ты?

— Я возвращаюсь в Англию. Не хочу больше оставаться здесь. Я уеду, как только будет подходящий рейс.

— А твоя учеба?

Норман не ответил.

— Ты придешь со мной попрощаться?

— Не знаю. Но если не приду, не обижайся. На тебя я не злюсь. Я зол на весь мир и на себя самого. Я хочу лишь забыть, но не знаю, удастся ли мне. Прощай, папа.

— Прощай, сынок.

Джеймс Шилдс встал, чтобы проводить сына до дверей, и, когда тот уже был на пороге, неожиданно сжал его в своих объятиях.

— Забудь об этих днях, — проговорил он, — ты молод.

Норман высвободился.

— Молод? Господи, да во мне больше не осталось молодости. Я все потерял.

Он вышел на улицу и торопливо зашагал к автобусной остановке. Отец наблюдал за ним из окна кабинета, пока юноша не пропал из виду.

Джеймс Шилдс никогда прежде не задумывался о том, что сын тоже может косвенно пострадать из-за его профессии. Он всегда держал молодого человека на расстоянии и никогда не препятствовал его увлечению археологией, хотя и считал ее занятием столь же дорогостоящим, сколь и бесполезным. А теперь по странной случайности их жизни опасно переплелись и возникла угроза столкновения. Сам он, видя отчаяние сына, внезапно ощутил сочувствие к жертвам, досадно компрометирующее его. Они больше не были безымянными трупами, подобными множеству других, к которым он на протяжении всей своей карьеры относился с цинизмом, ибо привык ставить на первое место благо государства. А слезы Нормана заставили его почувствовать, как дорог ему сын, так нуждающийся в помощи, открыли для него возможность сближения после неразрешимых противоречий, в последние годы разделявших их — непокорного, независимого юношу, полного презрения, и его самого, верного традиционным представлениям, всегда господствовавшим в их семье. Однако это к лучшему, что Норман уезжает и возвращается в Англию. Время залечит раны. Весьма вероятно, он найдет девушку, которая поможет ему позабыть страшные дни.