Светлана Гончаренко - Уйти красиво и с деньгами

Лиза так испугалась, что не стала выяснять, жив ли Адам. Кажется, что-то в нем хрипело? Или это дождь булькал в луже?

Минуту Лиза не могла решить, как быть. Домой ломиться бесполезно: что тетка, Матреша или няня могут сделать со страшным человеком, который сейчас убивает Ваню? Огромная, мокрая, холодная ночь – без единого просвета, без малого огонька – заполнила мир. Дождь лил так, что ни единой сухой нитки на Лизе не осталось. Ее колотило от холода. Бежать! Но куда? Ведь на Почтовой стоит разбойничья пролетка!

Скользя и спотыкаясь, Лиза пересекла огород и пробралась через забор к Фрязиным. Фрязинский сад, сейчас такой же пустой и незнакомый, как ее собственный, она преодолела быстрее – по песчаным дорожкам было легче бежать. Во дворе зашевелилась Дамка и недовольно рявкнула из конуры.

– Милая, молчи! – попросила Лиза, задыхаясь и цепляясь руками за невидимые злые кусты, которые били по лицу.

Она хотела перелезть через фрязинский забор, чтобы выйти в боковой проулок. Но едва взялась за гладкие, недавно ставленные, неприступные доски (все-то у Фрязиных новое, добротное, трудное!), как недалеко, на Почтовой, шлепнули и стукнули копыта. Коротко гаркнул Степан. Пролетка с расправленным верхом, мокрым, слабо блиставшим в темноте, проехала мимо. Экипаж набирал скорость, громко чавкала грязь. Лиза не сомневалась: это удирал Пианович! А как же Ваня?..

Лиза вернулась во двор Фрязиных, прошла мимо Дамкиной конуры. Дамка ее узнала и приветственно фыркнула, но сунуться наружу не решилась. Уже не прячась, Лиза отодвинула деревянный засов калитки и выбежала на Почтовую. Пролетка скрылась, ее почти не было слышно – куда громче лил, шуршал, стучал дождь. Особенно звонко он бился во фрязинской водосточной трубе, тоже новой и голосистой.

Нигде ни души! Лиза перебежала улицу, разъезжаясь в грязи туфельками, которые недавно были атласными. В колеях грязь стояла по щиколотку.

Добравшись до калитки Тихуновских, принялась стучать в нее и кричать тонким негромким голосом, который почему-то давался ей страшно тяжело:

– Откройте! Ольга Михайловна! Матвей Матвеич!

Никто не отозвался. Но скоро – через час, как показалось Лизе, – вышла в калошах и большом платке девушка Тихуновских, Феня. Она долго из-под своего платка выглядывала на улицу и наконец тихо ахнула:

– Господи Исусе, барышня одинцовская!

В сенях, еще не разобрав ничьих лиц и не понимая, на кого она похожа в своем грязном и рваном платье, Лиза закричала:

– Скорее! Он уехал! Он убежит! К нам идите, там Ваня! Скорее!

– Господи, что такое? – вскричала Ольга Михайловна Тихуновская. Она была в японском халате и в папиросных бумажках на волосах. – Что случилось, откуда вы? Пожар у вас, что ли? Матвей, у Одинцовых пожар! Надо послать Николая…

Лиза размазывала по лицу воду, слезы и прилипшие волосы. Кричала она, не переставая:

– Скорее! Да, пошлите Николая! Только не к нам – у нас нет пожара! Пошлите Николая на телеграф! Телеграмму в полк капитану Матлыгину от меня! Пусть едет короткой дорогой в Лезово, пусть ловит! Иначе он во Владивосток уйдет, скорее!

– Да кто он, милая? О ком вы говорите? Какой капитан? – не понимала Ольга Михайловна. – Феня, быстро неси козью шаль! И самовар ставь. А ты, Матвей, сюда не заходи – мадемуазель Одинцова не одета.

– Не надо самовара! На телеграф… И к нам… Скорее… Ваня…

Это была бы очень громкая новость. Все газеты писали бы о ней долго, в самых сенсационных красках. Сочинились бы и бульварные книжки с названиями вроде «Кровавая страсть, или Месть невинной души». Однако пришли события иные, более страшные, до всех касающиеся. Удивить роковыми страстями стало трудно, а растрогать – еще трудней. Все переменилось: война!

Все-таки 29 октября 1914 года в Нетске кое-какое волнение наблюдалось: в этот день должны были читать приговор. Суд над бриллиантовой шайкой привлек внимание даже столичной прессы: три корреспондента из Петербурга, в новомодных, в талию пиджачках и в полувоеннных куртках с массой карманов, прибыли накануне.

Что до нетских газет, то они уже месяц наперебой помещали фотографии обвиняемых – героев дня. Правда, фотографии были нечеткие и явно старые, тех еще времен, когда у Игнатия Феликсовича усы не корректно облегали рот, а закручивались двумя колечками, как теперь носят только мастеровые. И мерзавец Семен Бойко на портретах не имел ни канотье, ни переливчатого галстука. Но лицо у него было такое же битое, а на голове красовалась бескозырка с надписью «Оля» (говорили, у одного одесского скоробогата была такая красавица яхта). Тот бандит, что прихрамывал и походил на Горького, оказалось, и прежде напоминал Горького, только совсем молодого, не вкусившего славы. Другие члены шайки выглядели еще противнее.

– А все-таки Пианович очень хорош собой. Есть в нем что-то роковое, демоническое, – перешептывались накануне дамы, склоняя банты и цапельи перья своих лучших шляп.

– Ни одна женщина не в силах устоять перед таким, – слышалось из-под других перьев.

Зал суда во все дни процесса был набит дамами.

Игнатий Феликсович выглядел теперь бледнее, чем год назад. Почему-то волосы у него сильно поредели, стала явно заметна плешка. Зато костюм на нем был прекрасный, моднее, чем у репортеров, и глаза щурились по-прежнему презрительно и сладко.

Его очень дорогой адвокат был выписан из Петербурга. Элегантный, с нервными морщинами вокруг профессионально подвижного рта, адвокат этот выступил блестяще. Он был мастер речей, от которых публика плакала, а дам выносили в припадках. Его подзащитных чаще всего оправдывали.

В Нетске он произнес незабываемую речь, одну из самых заметных в своей карьере. Дело было нерядовое – Игнатий Феликсович являл слишком резкий контраст со своими зверообразными помощниками, которые выполняли грязную и кровавую работу. Эти ужасные люди, сплошь бывшие каторжники, не имели никаких шансов разжалобить присяжных: раскаивались они топорно, скучными фразами, заученными во время прежних процессов.

Пианович сожалел о содеянном иначе – глубоко, всерьез. Он не стенал, как его сотоварищи, в голос, не пускал слюнных пузырей и не рвал на груди манишку. Он рыдал пусть и много, но глухо, закрыв лицо руками и превозмогая дрожь.

Адвокат не начал своей речи, пока присяжные и публика не наслушались как следует плача Пиановича. Затем широкими штрихами он набросал образ подзащитного. Любовь и ревность – вот самые что ни на есть смягчающие обстоятельства. А Игнатий Пианович очень много любил и ревновал.

Во время следствия сообщники дружно указывали на Пиановича как на главного организатора преступного предприятия. Однако адвокат решил свалить всю вину на Адама Генсерского – сладострастного душителя и вообще человека очень странного. Получив под окнами Одинцовых удар по голове, Адам все-таки выжил, но проявил признаки буйного и опасного помешательства. Он стал одержим манией убийства и сидел теперь в психиатрической клинике за железной решеткой. Там он рычал, как зверь, ежевечерне исходя кровавой пеной.