Присцилла Ройал - Печаль без конца

— Я рада, что снова вижу вас в больничных покоях, брат.

Он повернулся на голос. Позади него стояла настоятельница Элинор.

— Не ошибусь, предположив, что вы ищете кого-то? — продолжала она.

— Миледи! Да, вы правы…

Он покраснел, словно мальчик, которого застали за попыткой полакомиться вареньем, но почувствовал облегчение, вспомнив, что уже наступила спасительная полутьма.

— Я иду, — опять заговорила она, — чтобы поговорить с тем человеком, который совершал вокруг нас причудливые танцы. Но теперь, встретив вас, подумала: будет лучше, если с ним побеседуете вы. Быть может, увидев, что вы на свободе, он от испуга или от неожиданности расскажет что-либо существенное.

Томас склонил голову:

— Я к вашим услугам, миледи. Откровенно говоря, я шел сюда с той же целью.

— Тогда я не войду к нему, а постою снаружи, пока вы попробуете вступить с ним в разговор.

— Как вам угодно, миледи.

— И вы скажете мне потом ваше мнение.

— Да, миледи.

Томас откинул полог, вошел и остановился у порога комнатушки. Человек, находящийся в ней, танцевал. В полной тишине. Какие странные телодвижения — было первое, что подумал Томас. Так не танцуют ни в деревне, ни во дворце, ни мужчины, ни женщины. Это нечто совсем другое, особенное — чуждое им всем. Возможно, даже чуждое самой природе человека. Но от этого щемит сердце и ком в горле.

— Да пребудет мир с тобой, — негромко произнес Томас.

— А, рыжеволосый монах! — сказал танцующий. Тело его продолжало ритмично раскачиваться. — Тот, кого греховно зачали во время месячных.

Томас решил не обращать внимания на попытку оскорбить его.

— Тебе кажется, что ты узнал меня, — сказал он, — однако на самом деле это не так, я знаю. А сам-то кто такой?

— Каин, — ответил тот, тыча пальцем себя в грудь. — А может, Авель. Потому что Каин может стать Авелем, Авель — Каином. Такова жизнь. Но тебе-то какая разница?

— Некоторые говорят, что ты безумец, но, по-моему, ты скорее мудр.

— О нет, монах, я глупец! Глупцам легче быть безумными. А может, и нет. В этом грешном мире одни не слишком отличаются от других. И тех, и этих родила женщина. — Он потер свой переломанный нос. — Быть может, Господь отметил меня вот этим, чтобы хоть чем-то отличить от моего брата. Как ты думаешь, монах, Он мудр и всезнающ?

— Уверен, что и в том, и в другом Господь превосходит нас, добрый человек, — ответил Томас.

Танцующий приостановил свои движения, в глазах у него появился смех.

— А был ли Он достаточно мудрым и в те минуты, когда, сидя под деревом, слепил мужчину и женщину? О, слава Господу! — Мужчина пригнулся, изобразив задумчивую печаль. — Только, боюсь, монах, эти глиняные игрушки оказались Ему ни к чему!

Томас начал терять терпение от этой игры, но не мог не отдать должного острому уму собеседника. Хотя и помраченному, по всей видимости.

— Ладно, — сказал он, — хватит и умничать, и глупить. Лучше ответь мне, добрый человек, почему ты говорил, что видел меня на лесной дороге к Тиндалу?

— На дороге к Дамаску, брат. По которой шел апостол Павел, когда еще был незрячим Савлом. Мы с тобой вместе шли по ней. И я думаю, ты один из тех, кого Господь лишил на время зрения, и ты свернул с дороги в лесную тьму. А я остался на ней и увидел слепящий свет…

В этих словах определенно есть какой-то смысл, подумал Томас, тщетно пытаясь уловить его.

— Значит, ты шел позади меня? — спросил он.

— Да, но ты свернул с пути до того, как получил спасение, коим Он одарил меня.

— Ты видел, как я углубился в лес?

— Да…

Он снова начал раскачиваться, готовясь, видимо, к танцу.

— И что же еще ты видел на этой дороге в Дамаск? — спросил Томас, уже не надеясь на ответ, хотя бы даже такой маловнятный, как все предыдущие.

Впрочем, если вдуматься, в них была, пожалуй, некая логика. Так может рассуждать человек, притворяющийся безумным, потому что смертельно боится чего-то, но желающий при этом, не подвергая себя опасности, объяснить что-то своему собеседнику с помощью загадок и намеков.

Человек уже начал танцевать под звуки слышимой ему одному арфы, но все же ответил Томасу:

— Что может увидеть такой, как я? Господь ослепил и меня тоже, но сиянием, какое может узреть только бедняк. После чего я оказался здесь, в этом месте. — Он плавно взмахнул руками, выделывая при этом ногами какие-то немыслимые па. — И больше ничего, брат…

Как ни странно, Томас все больше приходил к мысли, что этот помешанный говорит, по существу, одну только правду, однако в слишком замысловатой форме. А если просто и коротко, то — да, он видел Томаса на дороге, но ни одним словом не обвиняет его в убийстве. А сам-то он был свидетелем убийства? И что это за вспышка света, ослепившая его? Очередная игра воображения? Призрак? Видение? Блеск чьего-то меча?..

— Что же могло ослепить тебя, мой друг? — ласково спросил Томас.

И получил ответ, которого ожидал: ровно ничего ему не говорящий.

— Свет, что вывел меня сюда, монах, — пробормотал тот. — А дорогу указал мне ты, за кем я шел. А тебя вел по ней Господь. Вот и все…

Томас задумчиво смотрел на человека, пляшущего перед ним. Он не казался расстроенным, озабоченным, испуганным. На лице, в глазах не видно было ни затаенной злобы, ни желания мстить. Но что же тогда? Что он ощущает и о чем говорит? Интересно, на какие мысли их разговор натолкнул настоятельницу Элинор? Она ведь не могла не слышать его, стоя у занавески.

Что касается его, Томаса, то из услышанного полубреда он сделал уже несколько определенных выводов: во-первых, этот человек должен был видеть труп. Не мог не видеть его, потому что зашел по лесной дороге дальше, чем Томас. Во-вторых… А что, собственно, во-вторых? Он говорит о каком-то ярком свете. Возможно, под этим подразумевает вспышку в своем больном сознании, когда увидел труп. Увидел, но потом понял, что если так, то он легко может попасть под подозрение: бедняк, да с больным рассудком — кого еще легче всего обвинить в преступлении, которого он не совершал? И вот он пытается все путать и темнить, насколько получается…

— А мертвого? Ты видел там мертвого? — решил все-таки уточнить Томас.

В ответ раздалось только пение без слов:

— Та-ра-ра-ра-ра!..

Певец был сейчас похож на упрямого ребенка или на дикаря, открывшего новое слово в языке и упивающегося своим открытием.

Томас спрашивал еще и еще, но все напрасно. Ему хотелось схватить этого человека за плечи и вытрясти из него хоть что-то вразумительное, но он сдерживал себя.

Еще раз взглянув на его вдохновенное лицо, Томас повернулся и вышел.

Когда они с Элинор отошли на приличное расстояние от комнатушки с задернутой занавеской, он спросил:

— Что вы думаете об этом, миледи?