Дж. Джонс - Реквием в Вене

— Вертен, — завидев адвоката, обратился он к нему, — вы поймали его?

— Скоро, господин Малер.

Композитор кивнул сестре, ожидавшей у двери. Жюстина ушла и закрыла ее за собой.

— Я хочу совершенно ясно дать понять вам и вашим друзьям-сыщикам: я желаю, чтобы мою сестру, Натали или господина Розе больше не беспокоили вашими допросами. С ними не должны обращаться как с заурядными преступниками. Это ясно?

Внезапно его лицо приобрело жесткое, хищное выражение.

Но на Вертена этот метод запугивания не оказал никакого воздействия.

— Кто-то пытается отправить вас на тот свет, господин Малер. Кто-то, уже убивший за это время трех человек.

— Трех?

— Да. Я только что стал свидетелем леденящей кровь картины преступления, когда была убита молодая женщина. Возможно, она видела, как наш злоумышленник покидал квартиру господина Гюнтера, и заплатила за это своей жизнью.

— Это ужасно, — пробормотал Малер.

— Да, и потому нет времени для условностей и светских или семейных любезностей. Вы наняли меня, чтобы выполнить работу, и я намерен сделать ее.

— Хорошо, а где же вы были тогда, когда я нуждался в вас? Послали вашего помощника, в то время как я просил приехать вас.

Вертен не хотел высказывать очевидное: никто не может спасти тебя от убийцы, который поставил своей целью разделаться с тобой или готов отдать свою собственную жизнь в схватке.

— Тор — компетентный человек.

— По завещаниям и доверенному управлению. Но я нанял вас для большего, чем только для этой работы. Кроме того, он опоздал. — Малер поднял брови при упоминании об этом непростительном грехе.

— Я уверен, что вы осведомлены о сложных железнодорожных пересадках, которые необходимо делать. Поезда не всегда ходят по расписанию.

— Ваш помощник опоздал на целый день, — подчеркнул Малер. — Мы ожидали его в среду. На самом деле он прибыл только в четверг, да еще и был вынужден вернуться в город в тот же день после обеда.

— Там присутствовала полиция. Если она была не в состоянии защитить вас, то сомневаюсь, что в этом преуспел бы я.

— Полиция! — Впечатление было таким, что Малер выплюнул это слово.

— Но я пришел не по этому поводу. Я хочу узнать о Гансе Ротте.

Малер поднял голову от клавиатуры:

— Я забываю об учтивости. Прошу садиться.

Композитор встал с табурета и повел адвоката к паре кресел у кушетки. Усевшись, Малер бросил косой взгляд на Вертена:

— Что вы хотите узнать?

— Могла ли быть причина у кого-то, связанного с Роттом, причинить вам вред?

— Мария и Иосиф! Опять эта древняя сплетня! Она тащится за мной, как хвост за коровой. Пора положить этому конец. Я достаточно наслушался.

— Так что, некая причина может быть?

Малер уставился на него таким взглядом, как будто вот-вот взорвется; на его виске рельефно выступила жилка, пульсирующая с опасным ритмом.

— Я выскажу это лишь однажды, потому что вы являетесь, в сущности, чужим человеком для меня и моей семьи. Вам неведомо, какое огромное значение я придаю честности и преданности. Отсюда, в ответ на ваш вопрос, нет, не может быть никакой причины для здравомыслящего человека иметь желание отомстить за любой предполагаемый вред, который я мог бы причинить Гансу Ротту. Искусство священно, разве вы не понимаете этого, Вертен?

— Я — простой адвокат. Прошу объяснить мне.

Малер поджал губы, не сочтя это ироническое замечание вообще юмористическим.

— Художественное творение человека, в данном случае сочинения Ротта, — это соприкосновение с великим неведомым. С духовным началом, которое вдыхает жизнь во вселенную. Похитить такое творение — великий грех. Сейчас я не говорю о влиянии. На нас всех оказали свое воздействие те люди, которые жили до нас. Мы возносим хвалу такой личности или личностям, влияние которых проявляется в нашей работе. Но присвоить записи человека, украсть его темы или мелодии… Этого нельзя даже вообразить. Разве вам это не понятно?

Вертен хранил молчание. Убежденность Малера выглядела неподдельной.

— Итак, нет. Я не вижу причины, чтобы некто, связанный с Роттом, стремился отомстить мне. Некоторым образом я любил этого человека. Он был самым чистым из нашего поколения. Возможно, лучший композитор из тех, которых я когда-либо знал. Безыскусное существо, но художник до глубины души. Я не причинил ему ни малейшего вреда. На самом деле я всегда более чем охотно давал ему взаймы. Он испытывал постоянную нужду в деньгах. Сирота, знаете ли. И если память не изменяет мне, у него был брат, которого приходилось содержать.

— Вильгельм Карл, — произнес Вертен. — Вы знавали его?

Малер покачал головой:

— Никогда не сталкивался с ним. Но насколько мне помнится, он был младшим братом. Кажется, я слышал, что он уехал в Америку. Возможно, едва избежав встречи с кредиторами, собравшимися выбить из него долги. Или спасаясь от гнева разъяренного папаши какой-нибудь девицы.

Вертен задумался.

— Довольно, дорогой адвокат. Если больше нам обсуждать нечего, то мне надо готовиться к представлению.

— В самом деле, фройляйн Шиндлер. Я не могу принять такой щедрый подарок.

Берта была в изумлении от бесцеремонности молодой женщины. Та опять заявилась без приглашения и, казалось, была разочарована, что Карл отсутствовал. Берта сама несколько пренебрегала светским этикетом, но даже для нее это было уж слишком.

— Нет, нет, госпожа Вертен…

— Майснер, — резко поправила ее Берта. — Госпожа Майснер. — Она каким-то образом чувствовала, что барышня знала ее фамилию, но просто отказывалась употреблять ее. Возможно, для того, чтобы заставить женщину старше себя казаться более приверженной традициям.

Этот упрек, однако, не охладил пыл девушки; она резвилась подобно щенку, игравшему с новым домашним шлепанцем.

— Простите меня, — весело отозвалась она. — Госпожа Майснер. Но, как я уже собиралась сказать, билеты пропадут, если вы со своим мужем не воспользуетесь ими. Господин Молл, мой отчим, свалился с пренеприятной летней простудой, а мама отказывается отходить от его постели. Помимо того, что она, так сказать, некоторым образом недомогает, я полагаю, ей также лучше остаться в стороне от любопытных взглядов общества.

— Недомогает? — спросила Берта, прекрасно понимая, что означает эта замена более прозаичного слова. Но ей хотелось, чтобы фройляйн Шиндлер действительно произнесла это слово. Что за неуместное ханжество, подумала она. Как будто ожидание ребенка было чем-то, чего следовало стыдиться.

— Ну, знаете ли, беременна, — проговорила посетительница.

И затем она поразила Берту, разразившись рыданиями.

— Теперь последние остатки памяти об отце будут преданы забвению, — простонала она сквозь слезы.