Николай Буянов - Май без императора

Наверное, я бы подчинился — но моя рука вдруг наткнулась на бревно. За него уже держалось несколько человек — мне лишь чудом удалось найти свободное место, чтобы уцепиться. Бревно было скользким и ходило в воде ходуном, и удержаться возле него было так же трудно, как удержаться на спине необъезженной лошади, когда в ее спину намертво вцепились еще с десяток обезумевших людей.

И тем не менее я держался. Держался из последних сил, пока ноги не почувствовали опору…

Не знаю, сумел бы я самостоятельно выбраться на берег. Однако и тут мне повезло: кто-то схватил меня за шиворот и буквально вытряхнул на благословенную сушу. Иначе я, скорее всего, замерз бы там, у кромки воды. Впереди, шагах в тридцати, горел огонь. Я пошел на него, плохо соображая, зачем я это делаю: с тем же успехом я мог бы пойти назад к реке — направление не имело значения.

Огонь оказался костром, сложенным из плавника. Возле него сидело человек десять. Тот, кто помог мне доковылять до него, протянул флягу с вином. Я сделал большой глоток и закашлялся, утирая рукавом рот. Вернул флягу хозяину, увидел на нем офицерскую форму и сделал попытку вскочить, вытянувшись во фрунт. Земля под ногами тут же закачалась, офицер хлопнул меня по плечу и хрипло проговорил: «Сидите. Нынче здесь все равны: можно сказать, мы вытащили счастливый билетик. Знаете, сколько народа успело переправиться? Всего сорок тысяч. Сорок — из ста пятидесяти, так-то… Я капитан Дорнэ, — отрекомендовался он. — Ваше имя, сударь?»

— Жизак, — сказал я после секундной паузы. — Рядовой Люсьен Жизак, господин капитан, двести восьмой волонтерский пехотный полк…

За 182 года до финала.

Начало мая 1821 года, о. Святой Елены, Лонгвуд.

Розы приучают к нежности, терпению и тишине. Здесь, в местечке под названием Лонгвуд-хаус (ох уж эти английские названия!), было множество роз, собранных со всех уголков мира. Они прекрасно уживались друг с другом и с местными сортами — благодаря мягкому климату и исключительно плодородной почве. Плодородную почву сюда свозили с улусского кладбища, расположенного в двух милях к западу — я узнал об этом через несколько месяцев после того, как Его превосходительство генерал Гурго определил меня на должность садовника.

Любимым моим сортом был гибискус, или китайская роза — наверное, потому, что на нем единственном не росли шипы. Каждое утро, пока Жанна-Луиза спала, я тихонько выходил в сад, срезал один из гибискусов и ставил в вазу с водой в изголовье кровати. И девушка всегда просыпалась с улыбкой на устах…

Я уцелел — непонятно как и зачем, когда целый мир вокруг, поглощенный прошедшей войной, рухнул и рассыпался в прах. Я ухитрился пережить всех: моего герцога, расстрелянного в Венсеннском рве, генерала Ординера — его палача, гувернантку фрау Барбару, Люсьена Жизака, утонувшего при переправе через русскую реку Березину… Всех не перечислишь. Впрочем, вру: Люсьен Жизак выжил. Я сам превратился в Люсьена Жизака, без всякой жалости отправив к праотцам Анри Тюмирье и Арбо Гийо, одного за другим.

В последний раз я воскресил — совсем ненадолго — старину Арбо Гийо, когда отыскал в Эльзасе женщину по имени Этель Риволани (Люсьен однажды называл мне ее имя). Бывшая мадам Жизак не дождалась супруга и скоропостижно выскочила замуж за Даниэля Риволани, хозяина скобяной лавки. Этель и впрямь оказалась хорошенькой (не на мой, правда, вкус): этакая худющая и грациозная египетская кошка с длинной шеей, выдающимися скулами и вертикальными зрачками. Понятно, отчего бедняга Жизак всю дорогу сходил с ума.

— Вам, верно, нужно денег? — спросила она с неприязнью.

Я поспешил заверить, что в деньгах не нуждаюсь, и завернул в их дом только с тем, чтобы повидать женщину, о которой Жизак столько рассказывал. Она оглянулась на мужа — не слышит ли тот, и спросила: «Что с ним?» «Он погиб», — коротко ответил я. «Вы точно это знаете?» — «Точнее не бывает. Он утонул у меня на глазах». И она отвернулась, чтобы я не услышал ее облегченного вздоха.

Я пообедал в таверне, отыскал площадь, на которой останавливаются пассажирские дилижансы, и сел в тот, что отправлялся в Фуа.

Наш дом я разглядел издали. А подойдя поближе, увидел во дворе незнакомого мужчину — лет пятидесяти, худого и успевшего загореть до черноты (весна в этом году выдалась ранняя и жаркая), в рабочей рубахе и соломенной шляпе, которую он носил на крестьянский манер, полями вниз. Он сидел на деревянном чурбаке, смолил трубку и очищал от земли мотыгу.

Из дома тем временем вышла девушка с глиняным кувшином в руках. Девушка была красива. Длинные светлые волосы струились по плечам, на щеках играл нежный румянец, и в фигуре — тонкой, легкой, было столько девичьей прелести, что я невольно остановился. И почувствовал, как колючий иней сковал позвоночник — будто я снова очутился в ледяном русском лесу у Старой Смоленской дороги…

Они не обратили на меня внимания. Девушка подала мужчине кувшин, тот кивком поблагодарил и надолго припал к горлышку. Я решил про себя, что он только что закончил какую-то тяжелую работу. Вот он утолил жажду, вернул кувшин девушке, та подняла голову и случайно встретилась со мной взглядом.

Кувшин упал в пыль. Девушка, точно сомнамбула, переступила через него, сделала шажок, потом другой — и вдруг ринулась ко мне со всех ног, подобрав полы платья. С разбега уткнулась лицом в мой запыленный мундир, обвила тонкими руками и выдохнула:

— Батюшка…

…Мужчину звали Жаком Асси, а его жену — Жоржеттой. Они уехали в Невер, промыкались там несколько месяцев в поисках работы, чуть не умерли с голоду и вернулись назад, в Фуа — тут еще можно было прокормиться за счет натурального хозяйства. Их собственный дом был продан за долги, и они поселились здесь — с согласия Жанны, которая к тому времени осталась одна.

— Мы не знали, что вы вернетесь, месье, — сказал Жак, когда мы сели за стол — надо сказать, довольно скудный. Впрочем, я был уверен, что не из крохоборства: наоборот, меня принимали как самого дорогого гостя. Даже не гостя — как хозяина. — Вас не было почти четыре года.

— Надеюсь, вы не выставите нас за порог? — с тревогой спросила Жоржетта. — Пока вы были на войне, мы заботились о вашей дочери…

— Это так, — подтвердил ее супруг. — Без нас ей пришлось бы совсем туго. К тому же лихие люди бродят вокруг, а тут красивая девушка, одна, без защиты…

Я вопросительно посмотрел на Жанну. Она легонько коснулась моей руки и проговорила:

— Не прогоняй их, отец. Они и вправду были очень добры ко мне. С тех пор, как…

Она не закончила, но я все понял.

— Давно это случилось?

— В тот год, когда была война с русскими, — хмуро ответил Жак. — Она долго болела, ваша жена. Мы ухаживали за ней, как могли, но… Это была чахотка. Мы ничего не могли сделать.