Николай Буянов - Май без императора

— Представьте, она тоже мне кого-то напоминает, но кого? Все-таки память моя стала ни к черту. К тому же эти боли… Они терзают меня круглыми сутками…

Снова началась гроза. За окном ударило, створки распахнулись, впуская в комнату сырость (впрочем, здесь всегда было сыро — я обратил внимание, что джунгли, изображенные на гобелене, будто стали темнее). Я хотел закрыть окно, но император остановил меня:

— Не нужно. Пусть будет так… Это хорошо, когда ветер. Ветер примчит сюда корабль из Франции, и меня спасут… Массена, Дезе, Ней — мои верные маршалы, я уже слышу их… Слышу их конницу…

Речь его утратила связность. Бонапарт снова ускользал от меня — сейчас он был далеко, там, где снега Альп закрывали дорогу к Милану, и сквозь них нужно было пробиваться… Что ж, его, генерала Бонапарта, никогда не останавливали препятствия. Он смеялся над ними. И чем больше их было, этих препятствий, тем увереннее и яростнее шел к победе…

Никогда не подумал бы, что мой собственный последний шаг — к моей собственной победе, будет столь банально выглядеть. Собственно, даже шага мне не понадобилось: я просто протянул руку и высыпал содержимое склянки в бокал с оршадом. Тигр на гобелене подмигнул мне зеленым глазом: молодец, с врагами надо расправляться именно так, без лишней помпы. Выждать, вытерпеть в засаде, поймать момент — и завершить дело одним прыжком…

Я уже собирался уходить, когда за окном вновь полыхнула молния. Комната на миг словно вспыхнула голубоватым светом, тени стали резче, я последний раз взглянул на лежавшего Бонапарта — и увидел то, чего раньше не замечал.

Медальон.

Золотой трилистник с ажурным навершием и ярко-зеленым изумрудом на крышке. Он лежал на атласном покрывале (видимо, император держал его в руке, но вот ладонь разжалась, и медальон выскользнул) и целеустремленно сводил меня с ума. Его не должно было здесь быть. Он не имел права находиться здесь, в этой комнате, в стане врага, в его святая святых — но разве такие вещи соблюдают правила? Они природой созданы, чтобы их нарушать.

Я неосознанно протянул к нему руку. Осторожно — так, что император не проснулся — взял его в руку и нажал на крошечный выступ на одной из граней золотого корпуса. Изумрудная крышка откинулась, обнажив потайное нутро…

Я нисколько не удивился бы, обнаружив там волосы графини Шарлотты — что с того, что скотина Лопар выбросил их много лет назад. Однако моему взору открылось иное.

Юная принцесса Жанна-Луиза де Конде смотрела на меня с миниатюрного портрета, и я подумал, что Жан-Батист Огюстен не зря считается одним из лучших художников Франции. Портрет был прекрасен. Мне даже почудилось, будто я ощущаю на лице ветер с океана…

Я нашел ее в маленькой белой часовне возле кладбища — той, что напомнила Бонапарту его родной Аяччо. Гроза продолжала бушевать, я почти ничего не видел и отыскал дверь практически на ощупь. И ввалился внутрь. Тишина, полумрак, вспышки молний в двух высоких окнах с витражами, и слабая неверная свеча впереди, перед деревянным распятием. Свеча в женской руке… Я медленно подошел и спросил:

— Жанна, что ты здесь делаешь?

— Молюсь, — скорее понял я, чем расслышал. — Я прошу Господа, чтобы Он сохранил ему жизнь.

Каменный пол раскачивался, словно палуба корабля. Неудивительно при такой грозе. Я упал на колени рядом с дочерью и коснулся ее лица. Щека ее была влажной — то ли от дождя, то ли от слез…

— Зачем ты отдала Бонапарту свой медальон?

Жанна подняла на меня глаза, и я увидел отражение свечи в ее зрачках.

— Я люблю его, батюшка.

— Любишь Наполеона?!

Она кивнула.

— И он любит меня. Он объяснился мне…

— Давно? — глухо спросил я.

— В тот день, когда Огюстен рисовал мой портрет, помнишь?

Еще бы не помнить. Старый форт в Песчаной бухте, миртовая аллея, всадник на черном, как порох, коне…

— Его невозможно не любить, батюшка. Он прекрасен… Все в нем прекрасно. Я любила бы его, если бы он был простым матросом, или крестьянином, или каторжником… Мне все равно.

Каторжник. Каторжник Наполеон Бонапарт, любовник ее высочества принцессы Жанны-Луизы де Конде де Бурбон, не подозревающей, что она — принцесса…

— Почему ты смеешься, батюшка?

Я смеюсь? Черт, я и вправду смеялся. Хохотал так, что тело сгибало пополам и из глаз катились крупные слезы.

— Ты смеешься потому, что я, простолюдинка, посмела полюбить императора?

— Ты простолюдинка? — выдавил я сквозь смех, как две капли воды похожий на истерику. — Твоим настоящим отцом был герцог Энгиенский принц Антуан де Конде. А матерью — графиня Шарлотта де Роан. Оба они были убиты по приказу Наполеона Бонапарта.

— Герцог? — непонимающе переспросила Жанна-Луиза.

— Да. В твоих жилах течет кровь Бурбонов, моя девочка. И ты полюбила чудовище, повинное в смерти твоей семьи. Я служил твоему отцу в Эттенхейме. И вынес тебя на руках через потайной ход, когда на дом напали солдаты Наполеона. Они должны были арестовать всех, кто находился в усадьбе — всех, понимаешь? И тебя в том числе.

Она все еще не понимала меня. Нет, не так: она меня попросту не слышала. Ибо ее мысли были заняты чем-то иным, более важным.

— Что ты намерен сделать с ним? Ты хочешь его убить?!

— Я уже убил его, — торжествующе сказал я. — Час назад я дал ему смертельную дозу мышьяка.

— Что?!

Я улыбнулся, и моя девочка, моя принцесса, отшатнулась от моей улыбки. Потом вдруг порывисто вскочила на ноги.

— Господи, какая же я дура… Нужно срочно бежать туда…

— Куда?

— В Лонгвуд. Может быть, еще не поздно… — она повернула ко мне свое искаженное лицо. — Куда ты подсыпал яд? В еду? В вино? Говори же!

Я отрицательно покачал головой и попытался прижать Жанну к себе — я всегда делал так, когда в детстве она спотыкалась и разбивала коленки. Жанна вырвалась и стремглав бросилась к выходу из часовни.

— Стой! — закричал я.

Она обернулась.

— Если Наполеон умрет, — сказала она с ледяной яростью, — умру и я. Вернее, мы умрем вместе — я и мой ребенок.

Мои ноги вдруг ослабли. Я хотел рвануться следом за ней — я бы догнал ее, я все еще неплохо бегал, но ноги… Они неожиданно предали меня, своего хозяина.

— Что? Что ты сказала?

— Я была у доктора в Джеймстауне. Он сказал, что я беременна, батюшка. У меня будет ребенок от Наполеона.

И скрылась за дверью, оставив меня одного.

Я не догнал ее, как ни старался. Ноги не те, глаза не те, легкие, надорванные в заснеженных русских лесах — нынче у меня было слишком много противников. Ливень не утихал, гроза сверкала над головой, и проклятие садовника Тоби, Великий Извечный Отец, с удесятеренной энергией метал с неба молниями.

Я давно потерял дорогу и бежал напрямик, держа курс на светящиеся окна усадьбы. Издалека окна казались крохотными огоньками на болоте — я слышал, есть такие…