Дмитрий Дивеевский - Окоянов

Видно, не думала Фелицата, что конец ее будет таким страшным. А Ольга, надев перстень, почувствовала в себе уверенную холодную силу. Внутренний ее голос обрел стальное звучание, взгляд стал безошибочно пронизывать суть людей. Никакой любви, ни к Антону, ни к кому еще внутри уже не было. О Седове она думала с недоуменной усмешкой, удивляясь тому, как этот очкастый слюнтяй мог поцарапать ее сердце.

С легкой душой девушка рассчиталась и в тот же день уехала к себе в Саврасово.

Антон вышел из кабинета Фрумкина в совершенной растерянности. Он остановился у окна во внутренний двор, пытаясь осмыслить состоявшийся разговор.

Позавчера Седов был вызван в губчека телеграммой для отчета по оперативным делам. Внешне такая необходимость ничем не диктовалась, и Антон отправился в Нижний в предчувствии неприятностей. Что-то вокруг него происходило, но он не мог понять, что именно.

Седов не удивился, когда увидел в кабинете одного Мишку Фрумкина, возглавлявшего секретный отдел губчека. Секретные отделы руководили работой по противодействию враждебным политическим и религиозным организациям. Сразу стало понятным, что речь пойдет об отце Лаврентии. Не удивило его и то, что Мишка отказался выслушивать информацию о состоянии дел в уезде.

– Слушай, Антон, – начал Фрумкин в приятельском, но в тоже время достаточно официальном тоне, – ты, конечно, понимаешь, что нам о положении в Окояновской епархии кое-что известно. С одной стороны, оно вроде бы не сильно хуже других. Банды имеются, беглые беляки прячутся, бунты мужицкие то там, то тут полыхают. Дело нормальное. К примеру, на севере, в Семеновском уезде, ситуация похуже будет. Там кержаки целые комбеды в речках топят. А продотряды под корень косят. Жуткий народ. Однако не об том речь. Я вот чего тебя позвал.

Ты у нас единственный завбюро с университетским дипломом и иностранными языками. Про тебя в Москве не забыли. Имеются планы на серьезную работу взять. В большое плавание можешь отправиться. Партия умеет ценить свои кадры. Не скрою, имеется прямой запрос на тебя из Москвы. Догадываешься, поди, почему. Ну, это дело не мое. Мое дело другое. Я должен как твой прямой начальник тебя на выдвижение рекомендовать. Прямо скажем, за тебя поручиться. Потому что на ответственнейшую работу с иностранной контрой тебя хотят двинуть. А как мне, Антон Константинович, за тебя поручиться, коли я вот такие бумаги получаю. Позволь зачитать:

«Мы, жители города Окоянова, сообщаем, что в нашем Покровском соборе ведется пропаганда против рабоче-крестьянской советской власти. Священник Лаврентий, будучи осколком самодержавия, говорит на проповедях агитацию против ее решительных шагов в светлое завтра. Являясь тайным белогвардейцем, поп произносит речи, некоторые из которых мы записали на бумагу. Например. Братоубийство отзовется в детях и внуках ваших, и не будут они знать меры в кровопролитии и насилии над ближними своими. А начальник уездной ЧК вместо применения революционного пресечения втроем со своим папашей с попом чаи распивает. Таким образом мы в коммунизм не попадем, а снова промахнемся. Бдительные передовые граждане».

Что скажешь на этот сигнал?

– Что мне сказать? Отец Лаврентий действительно с моим отцом лет тридцать дружат. Оба врачи. А все остальное – из-под кобыльего хвоста. Я объясняться не буду.

– Нет, позволь тебя спросить, все-таки, несет поп с амвона контрреволюционную брехню или нет? А если несет, то куда смотрит уполномоченный чрезвычайной комиссии?

– У меня в Покровском храме осведомителей нет. На уезд времени не хватает. Это во-первых. А во-вторых, мне достоверно известно, что Лаврентий не контрреволюционер. Много ли среди священников таковых будет? Для них ведь всякая власть от Бога. Другое дело, что он о трагедии нашего времени говорит, о братоубийстве, о кровопролитии. Призывает усмириться. Это что, плохо? Хотя, если надо, я его остановлю. Только арестовывать его нельзя. Весь уезд у него уже тридцать лет окормляется. Будут неприятности.

– Ишь ты, какой осторожный. Неприятностей стал бояться. А вот в соседнем Саранске последний поп в одиночке клопов кормит. И все тихо. Ведется правильная работа советов. Никакие молебны и крестные ходы ей не мешают.

– Миша, ты же знаешь, что мордва по большей части язычники. Там свои дела. А у нас первые церкви еще посланцы Андрея Боголюбского ставили. Это совсем другое дело.

– Боголюбского, говоришь? Ну, так тем более, попам следует пойти его дорожкой. Знаешь ведь, что настигла его справедливая рука возмездия за то, что душил свободу и преследовал иноверцев.

– Я, Миша, по таким вопросам, в которых сам несильно сведущ, спорить не могу. Да и не об этом сейчас речь. В моей работе главный закон – постановление СНК об образовании Чрезвычайной комиссии, в котором определены мои задачи. Одна из них – соблюдение революционной законности. А ты знаешь лозунг законности: «Пусть мир погибнет, но закон должен торжествовать».

Я не могу арестовать человека, если в его словах нет призыва к свержению Советской власти. Священник Стеблов таких высказываний не допускает. Он говорит о трагедии кровопролития. А разве гибель сотен тысяч людей не является трагедией?

– Так вот как ты оцениваешь очистительное пламя революции. Как трагедию?

– А ты считаешь, что бесчисленные жертвы твоих единоверцев, погибших ради революции, – повод для частушек? Это не трагедия?

– Не крути, не крути, Антон. Не то ты говоришь, вижу, классового вражину хочешь защитить. Будто не понимаешь, что он уже в прошлом остался. Его ведь никто в будущее не возьмет. Так чего же его жалеть?

– Мы должны не о жалости или суровости говорить. А о том, как работать. Если ты считаешь, что пришла пора сажать в кутузку только за принадлежность к классу – пиши мне приказ. Но знай, что я с этим приказом поеду в Москву. Потому что, по-моему разумению, карательные органы должны устанавливать законность, а не насильничать.

– Приказа я тебе писать не буду. Я с тебя просто потребую, чтобы такая контра, как поп Стеблов, заткнулся навсегда при твоем участии. А если этого не будет сделано в ближайшие дни, то пеняй на себя…

Антон повернулся и не прощаясь вышел. А в кабинет Фрумкина через неприметную дверцу вошел тот, кого Антон знал как товарища Арсена.

Небольшого роста, чернявый, с пронзительными темными глазами и добрым выражением лица, он был похож на учителя гимназии младших классов, всю жизнь проведшего с детворой.

– Да, удивил меня Антоша. Не ожидал, не ожидал. Ведь всего три года прошло с тех пор, как мы расстались. Какой славный революционер был. Романтик, грамотный, исполнительный, иностранные языки знает, чудный человек.