Дмитрий Дивеевский - Окоянов

А сестра-то ведь всегда знала, что я тебя люблю. И когда я тебе в дорогу навязывалась, она все понимала. Но позволила. И потом меня выхаживала. Сердце у нее золотое. Но вот как раньше уж меня не приласкает. Если приду – в дом впустит, самовар поставит. А не приду – не позовет. Видно, глубокая рана на сердце у нее.

Мне ведь, Митенька, так перед ней стыдно. Высказать невозможно. Думаю: было бы у меня богатство – как-нибудь потихоньку ей бы подсунула, чтобы она не ведала от кого, да с детишками меньше нужды знала. Ведь иной раз на нее смотреть невозможно, такую она на себе ношу несет.

– Вот как Анюта, нас с тобой нечистая закрутила. Сколько боли мы друг другу и своим близким принесли. Увлекся я тогда сильно тобой. Только это не любовь была. Иначе я бы себя в узде не удержал. Смотрел на нас сверху кто-то подлый и ухмылялся: окручивайтесь, окручивайтесь, голубчики. Много потом страданий будет на мою радость. Попью я вашей тоски-кручинушки.

– А моя любовь, выходит, тоже, не от Бога была? Думаешь, она черной была? Что же ты обо мне полагаешь-то, Митя?

– Не мне судить, Анюта, милая. Но разве может светлая любовь страдания другим людям причинять? Почему наша история ножом в Аннушкином сердце сидит, почему от нее Михаил мучится? Если любовь от Господа – она никого не наказывает. А то, что мы с тобой сделали, – конечно, не от Бога. Да мы тогда о Боге и не вспоминали. Я неверующим был, а ты еще мала слишком, чтобы себя понимать. Ты ведь со мной убежать хотела. Даже и не думала о том, что если хочешь с мужчиной навсегда остаться, то об этом Силы Небесные надо просить. И коли все правильно складывается, за их благословением обращаться – то есть идти под венец. Тогда уж другого ничего не скажешь. Все так произошло, как Господь хотел. Пусть даже если бы я у Аннушки взял развод – думаю, ей так тяжело не было бы. Потому что, по крайней мере, я поступил бы с ней честно. Хотя представить себе такого не могу… Ты думаешь, к вину привыкать стала по Божьей воле? Да все тот же лукавый, который тебя в объятья сестриного мужа толкнул, теперь тебя добивает. Он, поди, от радости исходит, когда ты с лесниками кувыркаешься.

Вот, говоришь, мне подмену ищешь. Давай сойдемся. А как Анне в глаза смотреть будем? Знаешь, какой только путь остается? Совесть потерять. И в чьей мы тогда власти окажемся? Думаешь, мы в этой чужой власти счастье найдем? Не для этого нас туда затягивают. Хоть за тридевять земель убежим, хоть сто лет пройдет. А потерянная совесть свою цену запросит.

– Значит, нечего мне ждать. Не будет у нас продолжения?

– Что ты, Бог с тобой. Не думай даже.

– Что ж, может я и взаправду в лапах у Сатаны оказалась, только ты Митенька, в этом немало виноват. Да и сегодня святошей рядишься, меня одну бросаешь. Знаешь ведь – сгину без тебя, с пути собьюсь. Как перед Богом своим отвечать будешь?

– Если я с тобой пойду – значит, вдвоем сгинем. А перед Богом тебя никто спасать не будет. Каждый перед Богом сам спасается. Ты, может, как раз сейчас выбор делаешь – либо страсти свои мятежные ублажать, либо о душе думать, себя в чувство приводить. Только, похоже, ты к этому не готова. Грешная брага в тебе еще бродит.

– Ой бродит, родименький, ой бродит! Как бы я тебя любила, как бы лелеяла, что бы мы с тобой чудесного только не испытали! Я ведь огнем гореть могу. Может, надумаешь?

– Нет, Анютка, прости меня за то, что с тобой сделал. Нет, хорошая. У меня теперь другая дорога. – Митя поднялся, надел картуз, поклонился ей: – До свидания. В гости с Михаилом заходите. По родственному. Жизнь долгая. Ее по-доброму прожить надо.

Он пошел домой на непривычно легких ногах. Будто скала свалилась с плеч. Только где-то на отдаленном поле памяти всплывали воспоминания страстных ночей с Анютой и чей-то смешливый голосок пищал: «Дуракам закон не писан. Дураки живут за так».

Бандиты действовали на удивление дерзко. Под прикрытием темноты они бесшумно сняли охранявшего эшелон часового, а затем стали поочередно подгонять к вагону подводы и сбрасывать на них мешки с мукой. Между эшелоном и помещением охраны стояли еще два товарных состава, закрывавшие происходящее от посторонних глаз. Ограбление было обнаружено лишь через час, когда развод пришел менять часового. Боец был мертв, но по кровавым следам вокруг было видно, что он не дал застать себя врасплох и подцепил штыком одного из нападавших.

Антон с сотрудниками прибыл на станцию на рассвете и сразу же велел обследовать все выходящие со станции полевые дороги. В версте от города на одной из них были обнаружены следы муки. Судя по количеству украденного, бандитов было около двадцати человек. Организовывать погоню за ними с горсткой чекистов и пожилыми мужиками из отделения охраны было бессмысленно. Антон телефонировал в губчека о случившемся и стал ждать подмоги. К десяти часам на станцию прикатила из Нижнего мотодрезина с полувзводом чоновцев. Седов содрогнулся при виде спрыгнувшего на перрон командира отряда Хохолкова. Он с трудом переносил этого маленького, вертлявого человечка с сальным чубчиком и мышиными глазками, который был больше похож на шпаненка, чем на красного командира.

Раньше Хохолков был кунавинским маляром, красил в этой нижегородской слободе заборы и фасады и, в общем-то, никакого отношения к заводскому пролетариату не имел. Но в бурный период революции разухабистые манеры и наглая повадка помогли ему выбиться в люди, и вот уже года два Хохолков подвизался на разных мелких командных должностях. Отличали его при этом непомерное чванство и уверенность в собственной непогрешимости.

В прошлом году у Антона произошел с ним крупный конфликт. Осуществляя продразверстку в крепком мордовском селе Чиргушах, Хохолков решил, что крестьяне сдают возмутительно мало хлеба. Обыски по дворам ничего не дали, и, взбесившись, он позволил себе немыслимое.

По его приказу на улицу были выведены хозяева и скотина наиболее справных домов. Хохолков подходил по очереди к каждому хозяину и спрашивал, сдаст ли тот припрятанные излишки. Получив отрицательный ответ, он стрелял из нагана в лоб корове, и кормилица в конвульсиях умирала на глазах у владельца. Таким образом от карающей руки революции пало несколько буренок, и если бы не штыки продармейцев, дело кончилось бы бунтом.

Не понимающий крестьян Хохолков даже вообразить своими петушиными мозгами не мог, что такое мордвин. Если русский мужик считается упрямым, то мордвин стократ упрямее. Не добившись своего, он, матерясь, покинул Чиргуши.

От гнева Антона его спасло только то, что в этот день в Тольском Майдане пожгли дома всех комбедовцев, и Седов находился там на расследовании. По возвращении в Окоянов он написал на Хохолкова рапорт в губчека, но документ почему-то сгинул в недрах комиссии.