Дмитрий Дивеевский - Окоянов

Досадно, что мы не сможем использовать его талант. Так нужны образованные чекисты, чтобы работать на высшем уровне. Представляешь, до чего дошло. Мы посылаем за рубеж Гришу Сыроежкина, который никаких языков, кроме фабрично-заводского не знает. Гриша, конечно, сможет задавить своей могучей пролетарской рукой пару бывших генералов. Но нам интеллигентные агентуристы нужны. Жаль, жаль… А Антоша испортился. Не тот стал, совсем не тот. Он, видимо, уже и опасен для нас становится. Видишь, какие слова говорит. Это ведь не напрасно, Миша. Подозреваю, что тут и наследственность его сказывается. Папенька его – православный доктор, маменька с утра до вечера молитвы возносит, и попик этот, видно, немало с ним разговоров имел. Вот и стал наш революционер-романтик потихоньку к русофилам дрейфовать. Вот сейчас идет на станцию и думает о тебе, товарищ Фрумкин, не очень хорошо. А знаешь почему? Потому что ты Андрея Боголюбского лягнул. Это ты неправильно сделал. Наперед запомни, товарищ: свое дело надо без дискуссий делать. Даже того попа можно устранить чинно-благородно, без шуму и крика. Оно так всегда полезней бывает. Зачем нам идейные потасовки без нужды устраивать…

А таких, как Седов, надо списывать. Этому с нами не по пути. Ну да смотри, тебе виднее. Кстати, кто кляузу-то на него написал?

– Семен Самошкин заставил свою сожительницу руку приложить. Она в храм на службу ходит. Вот, значит, своими словами под его диктовку нацарапала.

– А что же он сам-то вопрос не поднял?

– Боится. Если будет открытое разбирательство, его местные партийцы заклюют. По правде говоря, вожак он слабый. Работу развалил. Вот и боится в лобовую идти.

– Ну, смотри. Можно и на этой бумажке хорошо сыграть. Делай, как считаешь нужным. А я поеду назад не солоно хлебавши. Большие виды у нас на парня были. Да не задалось. Не задалось. Ну, прощай. Считай, что приказов тебе я никаких не давал. А что ты понял – твое дело.

Митю стала мучить бессонница. Анюта не шла из головы. Что же сделать, чтобы совесть успокоилась, как найти лекарство от этой муки? Снова обращаться к отцу Лаврентию было как-то неудобно. Ведь исповедовался уже… Не выходит, не рассасывается заноза.

У Булая был большой опыт с женщинами. Постоянные перемещения по стране приводили ко множеству знакомств. Были среди них и любовные связи, без каких не обойтись взрослому, по существу одинокому мужчине. Но Митя никогда не позволял себе влюбляться до той степени, которая ставит под вопрос семью и детей. Он научился так вести себя в интимных отношениях, что его подруги не питали серьезных надежд на создание семьи. Были, конечно, и трудные расставания, и обильные слезы, и разговоры о том, что свела судьба, но это не сумело поколебать его убеждений. У Аннушки должен быть муж, а у детей – отец. Поэтому очередная подруга довольно быстро выветривалась из души, оставляя после себя, как правило, лишь приятные воспоминания. Может быть, потому, что ни одной из женщин он все-таки не сломал судьбу.

А Анюте сломал. Было время, когда он думал об этом с довольно беспечным чувством, полагая, что если бы не он, так кто-нибудь другой…

Но после воцерковления эта старая вина выросла в постоянную муку совести. Он часто стал представлять, что с его дочерью поступают так же, и ярость на самого себя охватывала его ум и душу. Не было слов, чтобы дать этому название.

До Мити дошла новость, что Крутенины приехали с Панделки и остановились у родственников мужа на несколько дней. Анюте надо было к доктору.

Теперь, находясь в городе, он старался смотреть вдаль, чтобы первым увидеть Анюту и вовремя скрыться с ее глаз. Но судьбу не обманешь, и она свела их на мосту через Тешу, с которого не свернуть и который не обогнуть.

Он первым увидел ее, но не почувствовал желания уйти, а понял, что есть судьба, которая их сейчас сводит. Собрав в себе силы, Митя пошел ей навстречу. Анюта тоже увидела его, но ничего не изменилось в ее лице. Разве что убыстрился неспешный до этого шаг. Она сильно повзрослела. Раздалась в кости, пополнела в лице, приобрела осанку замужней женщины. В ней уже не было той юной прелести, хотя она оставалась по-прежнему миловидна.

Митя снял картуз, поклонился:

– Здравствуй, Анюта. Пришлось, значит, свидеться.

– Вижу, не больно ты этого хотел, Дмитрий Степанович. Все прячешься от меня.

– Не скрою. Встречи с тобой боялся. Совесть заела. Не знал, как в глаза смотреть буду.

– Неужели совесть в Вас проснулась? Вот некстати. Ведь как крепко спала. Никого не беспокоила. Может, Вы уж и жалеете сейчас о чем-нибудь?

– О чем жалею, в двух словах не рассказать. Сейчас я только одного хочу – у тебя прощения просить. Хоть как, хоть слезами, хоть на коленях. Прости меня, Бога ради!

Митя стал медленно опускаться перед Анютой на доски моста. Она испуганно ойкнула, схватила его за руку и не дала опуститься на колени:

– Что ты, глупенький. Что ты, встань. Пойдем, отойдем в сторону, вон на скамейку. Поговорим. Надо нам поговорить.

Они отошли к тротуару, сели на скамейку у гостиного двора Пантелеева и замолчали. Митя понимал, что главное уже сказал, а остальное все – ненужная словесная шелуха. Анюта сидела, опустив голову, и теребила поясок своего ситцевого платья.

Потом она вздохнула и начала тихим, полным обиды голосом:

– Сколько слов я тебе сказала, Митенька, когда ты меня бросил, не сосчитать. Сколько слез выплакала, лучше не рассказывать. Ты меня так подкосил, как никто не смог бы. Думаешь, я взаправду модисткой стать хотела, когда с тобой напросилась? Нет. Ты ведь моей первой любовью был. Сильный, красивый. Таинственный революционер. Как приедешь на побывку – сердце мышонком бьется. Так к тебе прижаться хочется, с тобой объединиться. Сколько себя помню в девчонках – только о тебе и мечтала. Вот и напросилась. А уж как счастлива эти две недели была – нет слов поведать. Целых две недели я истинную любовь знала. Может, это и немало.

Потом, когда уж от смерти очнулась, хотела тебя возненавидеть. Головой тебя проклинаю, а сердце не соглашается. Все любит. Стало меня на две половинки растаскивать. Так иногда тоска согнет, что возьму да и напьюсь.

А Миша-то мой – такой муж хороший. И добрый, и заботливый. Все мне прощает. Только характером слабенький, как ребенок. Нет у него характера совсем. Хоть веревки из него вей. Да я не вью. Мне самой нужно, чтобы из меня веревки вили. Тогда я живу. По твоим рукам я страдаю, Митенька. По твоей воле и по твоей ласке. Только нету их со мной. Правду скажу – все подменить тебя стараюсь. Как Мишенька в уезд – ко мне то один лесник, то другой шастают. Выпьем водочки да покуралесим, а с утра опять тошнехонько. Постылы они мне все, псы ненасытные.