Фил Рикман - Кости Авалона

Что же до сохранения материальных ценностей, золота и мощей… пожалуй, планы могли быть составлены загодя и избраны конкретные люди, которым поручили припрятать богатства на случай гибели аббатства в Великом Горниле.

Кое-что, вполне вероятно, могли переправить тайком во Францию или спрятать в самых глухих областях Уэльса.

И все же…

…священное место. Даже если погибнет аббатство. Есть нечто такое, чего нельзя уничтожить. Нечто такое, что составляет суть земли, принадлежит ей.

Я задумался о брате Михаиле, немом спутнике Файка. О том, какие богатства, должно быть, заключены в его безмолвном мире. И я вспомнил аббата Уайтинга, благочестивого старца, который не выдал своих секретов даже под пыткой, до последнего вздоха, пока медленная и мучительная смерть на дьявольском холме не взяла его.

Я думал, что поступил правильно, не став задавать Файку вопрос о костях. Кого бы следовало спросить о них, так это самого Уайтинга.

У меня перехватило дыхание. По другую сторону улицы, под раздутой луной, лежал неутешный, растерзанный труп аббатства.

Шел четвертый час утра. Беспокойство за мою мать и Катерину Медоуз, оставшихся в Мортлейке, кольнуло меня; я встал на колени и начал молиться об их благополучии.

Затем, сознавая, что если я снова лягу в постель, то мои думы и сны вновь устремятся на поиски дочери ведьмы, я сбросил старое бурое платье и потянулся за дневным одеяньем.

Три сферы.

Мир физический; небесный, или астральный; и высший, где живут ангелы.

Хотя матушка никогда не говорила со мною об этом, У меня имеются все основания полагать, что однажды она ходила вместе с нашей соседкой, матушкой Фальдо, к гадалке, которая заявляла, будто видит в своем магическом кристалле лица умерших.

Это произошло вскоре после смерти отца, так что вполне понятно, почему мать решилась на такой поступок. Но даже тогда я знал, что мои стремления должны быть возвышенными, нацеленными на общение с наднебесным миром, где обитают истина и свет и отсутствует ложь. И, стало быть, нет привидений. Появление привидения в физическом мире неестественно и ненормально. Призвание духа покойного назад в этот мир, или, иначе, некромантия, есть черная магия. Даже если бы дело касалось духа моего несчастного батюшки.

Или тени того, что прежде было божьим человеком?

Я вновь услышал голос епископа Боннера, его слова, сказанные в тот день, когда он пришел ко мне в темницу, чтобы задать вопрос, от которого зависело, буду ли я жить или буду сожжен.

«Скажите мне, доктор Ди… верите ли вы, что душа божественна?»

И я ответил ему то, что считал истиной:

«Душа… не божественна сама по себе, но может приобрести божественность».

И Боннер продолжил:

«Тогда ответьте, доктор, каким образом душа приобретает божественность?»

Он смотрел на меня, словно играя на нервах; его маленькие глазки пылали, точно кончики свечных фитилей.

«Через молитву, — ответил я. — И через знание. Святой Библии… и тайного учения евреев».

Я попал в точку, догадываясь, какой ответ хочет получить Боннер.

Но я не назвал мученичества .

Вроде пыток, повешения, утопления и четвертования.

Ночь была холодной и тихой, хотя не слишком морозной. Укутанный в плащ, я тенью проскользнул за ворота аббатства. Они были закрыты, однако не заперты. Не думал, что проникнуть сюда будет так просто. Хотя что можно было теперь украсть отсюда, кроме самих камней?

Я прочел все, что удалось найти об истории и планировке аббатства. Достаточно для того, чтобы узнать растерзанные руины главного здания монастыря, его огромную трапезную с резной башенкой, казавшейся ледяной в свете луны, и часовню Богоматери, возведенную над могилой Артура.

Однако состояние аббатства поразило меня. Участок земли, некогда представлявший собой, должно быть, тщательно выкошенную лужайку, зарос кустами, и ежевичные ветки хлестали и цеплялись за мои сапоги. Разрушенные стены высились вокруг меня, похожие на сгнивший труп, брошенный на поживу ветрам и воронам, и я даже почувствовал запах тления, зловонный и влажный.

Я остановился в озерце лунного света и огляделся. Где-то неподалеку от этого места когда-то выстроили покои для Генриха VII, деда нынешней королевы. Во время своего первого — и последнего — посещения аббатства он, конечно же, видел гробницу из черного мрамора. Что рассказывали о ней человеку, который примчался в Англию через Уэльс, принеся с собой легенду о бессмертном короле британцев? Усмотрел ли он в этом свидетельстве смерти великого Артура препятствие для признания своего сына новым Артуром?

Однако тогда ничто еще не указывало на предстоящий религиозный раздел, и король Генрих едва ли помышлял тронуть хотя бы пальцем эту или какую-нибудь иную могилу. Да и новому королю Артуру не суждено было стать королем. Наследник престола скончался раньше отца, который вскоре последовал за своим сыном. В печали и скорби, как говорят, и в страхе, что новая ветвь Тюдоров, в наказание за спесь, вместо славы и продолжения рода навлекла на себя неведомое древнее проклятье.

Ему ли следовало переживать за спесивость? Уж если у этого достаточно умеренного, осторожного правителя имелись основания думать, что его род проклят, то что сказать о его сыне, наследовавшем ему вместо Артура? Что сказать о человеке, который вел войны, строил дворец за дворцом — храмы своей особе — и, наконец, дабы оплатить непомерные расходы, санкционировал разгром и грабеж церковных имений? Ничего удивительного, что королева жила в ожидании худшего и с ощущением, будто зло преследует ее.

Преследует .

Я посмотрел на звезды — на моих далеких друзей, — найдя бриллианты пояса Ориона и яркое в эту ночь семизвездное тело Большой Медведицы. И руки невольно потянулись к ним, чтобы зажать в ладонях, точно гроздь драгоценных камней. Но это меня самого зажали объятья скелетоподобных руин аббатства, чьи стены, золотистые при свете дня, теперь казались жуткими бледно-серыми тенями.

И объятья аббатства не были объятьями радости. Заметив чье-то движение, я повернулся и увидел крошечные мерцающие огоньки.

Боже…

Овцы. Теперь тут паслись овцы.

Я присел на останки стены, чтобы восстановилось дыхание, и представил все эти стены залитыми огнем тысяч свечей, мерцавших в неземном ритме то поднимающихся, то затихающих католических песнопений. Помню, что именно в тот момент наивысшего напряжения я встал и, вытянув правую руку, начал выводить в воздухе, а затем на земле, знак пентаграммы. Древний защитный знак, но одного этого мало. Опустившись на колени в центре воображаемой пентаграммы, среди каменных обломков бывшего входа в храм, я зашептал молитву, взывая к покровительству святого Патрика. Древняя молитва наверняка была знакома Артуру.