Светозар Чернов - Операция «Наследник», или К месту службы в кандалах

Все находившиеся на базаре замерли, глядя на Владимирова, который невозмутимо шел навстречу своей несомненной гибели.

— Отвали в сторону, козел, — повелительно махнул рукой мужик, увидев, что увещевания еврея на Артемия Ивановича не подействовали.

— По-якутски говоришь? — спросил Владимиров.

— Чего?! — переспросил уголовник. — Вот научишься, тогда и указывать мне будешь.

— Заткни хайло онучей, скопец, — рявкнул на Владимирова уголовник.

— Это ты мне?! — опешил Артемий Иванович. — У тебя что, не все дома?

Проводя все время либо дома, либо в гимназии, он так и не удосужился познакомиться с миром воров и уголовников-каторжан, и не понимал, что ссориться с каторжными авторитетами-«иванами» не стоит. «Иван» тоже находился в некотором недоумении, ибо его смущала фуражка на голове Артемия Ивановича и непоколебимая самоуверенность, к которой он в здешних местах не привык.

— Зажмурь кадык, пока жив! — каторжник справился со смущением и решил взять инициативу на себя.

— Пан Артемий, иди сюда, пособи мешок на спину взвалить, я муки пшеничной купил! — крикнул от мучной лавки из-за спины каторжника Фаберовский. — Всего по два рубля семьдесят копеек.

— Да тут какой-то идиот навязался, — ответил Артемий Иванович.

— И чего этой курве потребно? — спросил поляк.

Каторжник вздрогнул, как от удара плетью, и развернулся к поляку, сказав задрожавшим от ярости голосом:

— Считай, все одно, что ты мертвый. За этакие слова кровью своей умоешься!

Каторжник вынул из-за пазухи тяжелый якутский нож и тут же содрогнулся от удара мороженой оленьей ногой по затылку. Тело его обмякло и каторжник упал на утоптанный снег. Артемий Иванович переступил через «ивана» и под боязливый шепот еврейчиков помог Фаберовскому взвалить мешок с мукой. Но им было не суждено так быстро покинуть рынок. Очнувшийся от удара каторжник встал и, пошатываясь, пошел с выставленным вперед ножом на поляка. Артемий Иванович заметил его и, развернувшись, нанес упреждающий удар своей собственной ногой промеж ног каторжанина, а затем оленьей ногой ему же промеж глаз. Поляк тоже не остался в стороне. Он взмахнул мешком и обрушил его на голову «ивана». Гнилая мешковина лопнула и мука облаком взлетела в воздух. В мучной пыли поляк отнял у каторжанина нож, а Владимиров довершил дело, не переставая лупить уголовника всеми тремя ногами. Он не остановился и после того, как каторжник упал почти бездыханным. Без фуражки, весь покрытой мучной пылью, он бросился за отчаянно завизжавшими евреями, победоносно размахивая оленьей ногой. Одного из них он достал по спине, но второй, более юркий, успел ускользнуть в толчее торговых рядов, которые Артемий Иванович безжалостно крушил, опрокидывая на снег горшки, мороженую рыбу и плиточный чай. Когда на рынок по доносу одного из лавочников о том, что на рынке двое швейцаров устроили погром при помощи оленьей ноги, явились казаки, они нашли уголовника, погребенного под кучей муки. Поляк ползал вокруг него на коленях, сгребая с его дохи найденной фуражкой Артемия Ивановича муку и насыпая ее обратно в мешок. Казаки выудили «ивана» из-под муки, обыскали и вытащили из-под дохи несколько полотняных мешочков с золотым песком. Тем временем Артемий Иванович прекратил погром и, подойдя к поляку, взял у него перепачканную в муке фуражку. Водрузив ее себе на голову, он торжественно оперся локтем об оленью ногу, словно Геракл с Большого каскада в Петергофе, на сходство которого с Артемием Ивановичем неоднократно указывали барышни, с которыми он гулял в парке. Сходство довершало то, что во время подвигов меховая одежа Артемия Ивановича разорвалась и съехала со спины на пузо, представляя собой в нынешнем виде нечто среднее между римской тогой и набедренной повязкой. Вид Артемия Ивановича, обсыпанного мукой и махоркой, был настолько жуток, что казаки, не зная, как поступить, оставили его и поляка в покое и, скрутив каторжнику руки веревкой, двинулись в участок.

— Я еще убегу, и тогда пощады не ждите! Из-под земли достану! — крикнул уголовник, оборачиваясь.

— Давай-давай, старайся! — ответил ему поляк.

— Что это за чучело? — поинтересовался Артемий Иванович у стоявшего рядом якута.

— Плохой человек, хайлак. Аргы [2] Аргы (якутск.) — водка на Бодайбо носи, золото торговай.

— Это Федор Король, спиртонос, он здесь всем известен, — угодливо сообщил один из евреев, избежавший дубины Артемия Ивановича. — Его даже черкесы боятся. Человека убить ему что плюнуть. Со своего «ночлега» он отступное взял, а теперь шел на бодайбинские золотые промыслы пшеничку [3] Пшечника (жарг.) — золотой песок у приисковых торговать.

— Самого-то тебя как звать? — спросил Фаберовский. — Абрашка Червяк.

— Из контрабандистов будешь?

— Не, я деньги делал…

— Значит фальшивомонетчик. Ну вот что, Червяк, теперь мы тут с паном Артемием короли. Так что бери мешок с мукой, а твой приятель пусть возьмет оленью ногу, и несите все до нашего дому на Береговую.

Суббота, 22 июня

Кондуктора, артельщики, извозчики, посыльные из отелей и меблированных комнат и просто встречающие московский поезд, до того оглашавшие своим гомоном наполненный угольным дымом утренний вокзальный воздух, вдруг затихли в напряженном ожидании. Появились крупные, представительные фигуры станционных жандармов в касках. Встречающие колыхнулись назад, прочь от края платформы, и закопченый паровоз, натужно пыхтя и предупредительно посвистывая, втащил вереницу вагонов под крышу Николаевского вокзала. Поезд лязгнул буферами и встал у дебаркадера. Из поезда повалили мужики ближних губерний, приехавшие в Петербург на заработки. Среди празднично одетых крестьян в новых смазных сапогах, за версту пахнувших дегтем, в новых рубахах, два бывших ссыльных выделялись своим непрезентабельным видом.

Погода в июне была настолько жаркой, что ночь, проведенная в поезде из Москвы в Петербург, измучила Владимирова и Фаберовского, у которых даже в Москве не было возможности купить подходящую одежду. Оба были в грязных мятых пиджаках, в серых от грязи рубашках с засаленными воротниками, в разбитых ботинках, уже много месяцев доживающих последние дни. Невыспавшиеся, окуренные за ночь в вагоне третьего класса скверным табаком, они вылезли на пропахшую углем платформу и долго стояли, не веря в то, что они, наконец, в Петербурге.

— Это, конечно, не Лондон, но все-таки цивилизация! — сказал Артемий Иванович, оглядываясь на сопровождавшего их жандарма, терпеливо стоявшего рядом. — Какая ни на есть, Степан, но свобода!

И тут же схлопотал рукояткой сабли по спине. Жандарм был, в общем, неплохим малым, и даже проиграл им за ночь десять рублей, не потребовав, пользуясь своей над ними властью, денег обратно, но разговоров о свободе он сносить не привык. Досталось заодно и поляку. Получив, таким образом, ясное представление о размерах своей свободы, Артемий Иванович с Фаберовским уныло поплелись направо, мимо багажного навеса, под которым толпилась партия арестантов, назначенных к отправке.