Игорь Шприц - Синий конверт

Сегодняшняя ночь была признана контрольной и последней. Уже не помогали ни пироги с вязигою, до которых покойный асессор был большой охотник, ни сладкая клюквенная настойка, ни даже чтение вслух светского соблазнительного романа господина Загоскина «Орлеанская дщерь, или искушение дьяволом».

Чудо требовало подтверждения. И вдова понимала, что часы ее сочтены. Что завтра утром она проснется посмешищем всего Петербурга: слишком высоко взлетела, слишком больно будет падать. Что слава? Яркая заплата на ветхом рубище несостоявшейся блаженной Евпитимьи.

Время утекало, подобно песку в часах, и на душе у вдовы становилось все тоскливее. Пенсия была маленькой, жить было не на что, будущее рисовалось совсем черным. Она стояла у своего окна, не отрывая взгляда от окна напротив, и молила, молила о чуде. Недаром в народе говорят, что если долго мучиться, то мучение перейдет в свою противоположность.

Чья-то рука медленно раздвинула шторы. Вдова невнятно замычала, и на этот звук обернулись все, кто сидел у самовара и коротал ночь за десятым стаканчиком живительного китайского напитка с сахаром. Подруги бросились к окну, а недруги, всем своим видом показывая «Не верим!», тянулись к окну медленно.

В Люциферовой обители шторы были раздернуты не полностью, но стало отчетливо видно, что в глубине комнаты действительно пляшет адское пламя. Первой грохнулась в обморок верная наперсница вдовы, тоже вдова, но из простых, писаря из того же Департамента призрения, что и покойный Гермогенов.

Время замедлило свой бег и остановилось, песчинки перестали скользить из верхней полусферы в нижнюю. Дьявольской красоты обнаженный Люцифер — теперь уже никто не сомневался в его реальности! — вдруг возник у окна, несколько мгновений угрюмо любовался красотой северной столицы, а затем, раскинув неимоверно длинные руки с когтями, стал возносить их кверху. Глаза его налились красным внутренним огнем, рот отверзся, и из него полились неслышимые миру (все-таки приличное расстояние!) проклятия.

Перед тем как комфортно потерять сознание на собственной кровати, Евпитимья Иудовна, проходя мимо стола, подбросила в свечку заботливо припасенный кусочек серы, отчего через несколько минут вся комната наполнилась адским запахом.

Вдыхая его как ладан, она лежала на постели, закрыв глаза, и по ее щекам текли благодарственные слезы. Люцифер оказался настоящим мужчиной и женщину в беде не бросил! В отличие от богопротивного сластолюбивого старца, оставившего без отеческой ласки на краю света в девичьем монастыре кучу незаконнорожденных серафимов.

Путиловский подоспел вовремя: Берг уже сознался во всем, только никак не мог вспомнить, что он сделал с Амалией и куда подевал тело убиенной. Цецилия Рейнгольдовна лежала в глубоком обмороке, вокруг нее суетился г-н Шнорледер, не выказывавший особой скорби от потери дочери. Судя по всему, он, зная свою дочь, не верил Бергу и околоточному. И правильно делал.

Отстранив карающую длань околоточного от лица Берга (к тому времени на нем явственно проступил след насилия в виде отпечатка кулака), Путиловский увел сломленного убийцу в дальнюю комнату, где Берг, путаясь в слезах и показаниях, сознался в должностном преступлении и желании пустить следствие по ложному пути, защищая честь возлюбленной.

Как только Путиловский услышал о том, что отпечатки пальцев на письме с угрозами принадлежат Амалии, он расхохотался и побежал в гостиную. Там он быстро организовал экспедицию в девичьи апартаменты, после чего выяснили: вместе с Амалией и деньгами пропали два чемодана телячьей кожи, половина гардероба, а также вся косметика, тайный дневничок и любимый плюшевый медвежонок.

Путиловский в очень кратких, но сильных выражениях изложил причину визита Берга в этот гостеприимный дом, а также причину его постоянной тошноты.

Вокруг стало так тихо, что было слышно, как екает селезенка у околоточного. На всякий случай околоточный придвинулся к Бергу и собственноручно, по-отечески заботливо отер чистым платком поврежденную Бергову челюсть.

На резонный вопрос Путиловского, с кем у Амалии в последнее время наблюдались романтические отношения, супруги переглянулись, потупили глаза и, не сговариваясь, назвали имя дальнего, но бедного родственника Генриха с трудновыговариваемой фамилией. После чего Цецилия Рейнгольдовна опять почувствовала себя дурно, а всем, даже околоточному, стало ясно: и письмо, и поджог, и вскрытый сейф с похищенным револьвером — не более чем звенья одной цепи. И эта цепь с бешеной скоростью удаляется сейчас в неизвестном направлении, увозя фамильные ценности семьи Шпорледеров!

Берга окружили такой материнской и отеческой заботой, что он даже прослезился: никак не ожидал, бедолага, волшебного изменения в судьбе. Так часто бывает с сильными мира сего: вначале слава, потом унижение, а затем снова слава, но, увы, нередко посмертная.

Иван Карлович за эту ночь дважды смотрел в глаза смерти: первый раз она явилась инкогнито, а второй раз — в виде околоточного кулака. Так что свое новое возвышение он воспринял достаточно философски. Его умыли, напоили кофе, тихонько втиснули в руку солидную денежную компенсацию за понесенный моральный и физический ущерб, после чего вместе с Путиловским усадили в «даймлер» и помахали ручкой на дорогу.

Все это было проделано так быстро, что уже в шесть утра длинный победный звонок вновь разбудил сладко спящих Макса и Лейду Карловну.

Сонно щурясь, они выползли в прихожую и оторопели: хозяин привел в дом убийцу бедной девушки! Пока Берг смывал ночной позор в ванной, Путиловский кратко объяснил Лейде Карловне суть дела, и Берг был встречен чистым бельем и постелью в кабинете. На отдых у них оставалось два часа.

И вновь в доме стало тихо. Спал Путиловский, посапывал Берг, досматривала утренний сон Лейда Карловна. Лишь Макс ходил серой тенью из комнаты в комнату, размышляя о схожих превратностях человеческой и кошачьей судьбы. Он сам был унижен подобно Бергу, но подобно ему же был мгновенно вознесен хозяином в эту райскую квартиру. Слава хозяину!

Николай Лаговский, один из двух молодых людей, веселившихся у квартиры Победоносцева, в эту ночь совсем не ложился спать. Как можно проспать последнюю ночь своей жизни? Такое не повторяется!

Он сидел за столом в маленькой скромной «меблирашке» и при свете газового рожка писал прощальные письма всем тем, кого любил и помнил. Писем вышло не так уж и много, штук шесть: одно родителям, одно товарищу по реальному училищу, три друзьям по земству и последнее, естественно, девушке, которую боготворил.

Но она отвернулась от Николая и предпочла другого.