Мэтью Перл - Тень Эдгара По

— Мне угодно, чтобы всякие хлыщи вроде вас перестали трепать языками о нашем клубе! — рявкнул Тиндли.

— Но почему вы решили, любезный, будто мне есть дело до вашего клуба? — лучась дружелюбием, спросил Барон.

Тиндли, не потрудившийся закрыть рот после своей тирады, надавил пальцем на Баронов черный шейный платок, развеваемый ветром.

— Нас предупредили, что вы — скользкий тип! Так что не смейте мне больше предлагать взятки! Я начеку!

— Ах, предупредили! Увы, друг мой, вы убоялись не того человека, — воскликнул Барон, как бы облегченно смеясь, и с умело скрываемой тревогой добавил: — Скажите-ка лучше, кто возвел на меня напраслину?

Тиндли не пришлось называть Дюпона (да он и не знал его имени) — Барон сам догадался.

— Это был высокий, небрежно одетый француз с вытянутой головой? Я прав? Так вот, добрый господин, он обманул вас! Вы даже не представляете, до чего он опасен!

Поистине я наслаждался бессильной яростью в глазах Барона, праздновал за Дюпона победу под безмолвные проклятия Барона! Теперь, куда бы Барон ни шел, на пути его вырастал неумолимый Тиндли, и Барону вскоре пришлось отказаться от личины джентльмена с насморком, а заодно и от источников информации, доступных благодаря этой личине. «Жалкий триумф», — мстительно думал я, когда обнаружилось, что под видом голландского портретиста в «Глен-Элизу» проник Баронов шпион.

В каких только обличьях не являлся в те дни Барон Дюпен, каких только метаморфоз не претерпевал прямо на наших глазах! Я уже упоминал его способность менять внешность по одному только своему желанию. Так вот, всякий раз, встретив Барона на улице, я отмечал очередную трансформацию в его лице, фигуре и повадках — но, увы, не мог сказать, что именно иначе, чем прежде. Барон не опускался до накладных носов и париков, посредством которых преображаются летом третьесортные актеры на рю Мадам в Париже. То был пройденный этап. Теперь самое выражение его лица кардинально изменилось, оставшись знакомым. Это двоякое впечатление поистине наводило на мысли о сверхъестественном.

Однажды вечером я подбрасывал поленья в камин. Дюпон пытался остановить меня сообщением, что ему не холодно. Я пропустил его слова мимо ушей. В Париже, по слухам, даже промозглой зимней ночью едва ли увидишь хоть одну дымящуюся каминную трубу. Мы, американцы, слишком чувствительны к погодным явлениям, в то время как на жителей Старого Света ни жара, ни холод, похоже, вовсе не оказывают воздействия. Как бы то ни было, я не желал, по примеру Дюпона, заворачиваться в плед.

Так вот, тем вечером мне доставили письмо от тети Блум. Признаюсь, я вскрывал его не без трепета. Тетя Блум выражала надежду, что неучтивый француз-кондитер (то есть Дюпон) получил расчет. Но главное, она хотела уведомить меня — исключительно из уважения к многолетней дружбе, которая связывала ее с обитателями «Глен-Элизы», что Хэтти теперь помолвлена с другим человеком, чьи отличительные черты — усердие и надежность.

Новость возымела эффект заклинания, от которого сказочный реципиент неминуемо каменеет. Я тоже окаменел на несколько минут. Затем в голове моей стали множиться вопросы. Неужели Хэтти могла полюбить другого? Неужели, по мнению провидения, справедливо лишить меня столь восхитительной женщины — ведь я пренебрегал милой Хэтти в пользу крайне важного и полезного дела? Действительно ли оно важное и полезное, или мне только так представляется?

И вдруг я все понял. Я подумал о мудром Питеровом предупреждении: дескать, умаслить тетю Блум будет нелегко. Конечно, эта коварная женщина написала о помолвке, чтобы сделать мне больно и заставить рассыпаться в извинениях за дурное отношение к Хэтти, причем непременно преувеличивая собственные грехи! Письмо — всего-навсего хитрый ход, ловкий маневр!

Впрочем, нельзя сказать, будто я был выше или ниже подобных уловок.

Я сел на диван и задумался: неужели мои занятия и впрямь совершенно отгородили меня от общества? В конце концов, моя нынешняя компания — это два крайне эксцентричных субъекта, Дюпон и Барон; оба мало празднуют так называемые правила хорошего тона, обоим несвойственно полагаться на обходительность при достижении цели.

Огонь тем временем завладел свежими поленьями, и в сверкании алых отсветов я внезапно увидел лицо Барона Дюпена; как странно это было, ведь я только что думал о нем! Я как раз мысленно, по памяти, рисовал его; впрочем, попытки были тщетны.

Ни профессиональный портретист, ни адепт дагеротипии не сумели бы изобразить Барона, ибо черты его непрестанно менялись. Скорее, успех такого предприятия означал бы, что это Барон подогнал свои черты под изображение на холсте, нежели художник добился сходства благодаря наблюдательности и упорному труду. Пожалуй, истинное обличье Барона можно было увидеть, лишь застав его спящим.

— Мосье Дюпон, — воскликнул я, вскочив с дивана (за каминной решеткой весело потрескивали поленья), — он — это вы!

Дюпон глядел в безмолвном недоумении.

— Он — это вы! — Я принялся размахивать руками. — Вот зачем он измыслил план с внедрением в «Глен-Элизу» этого плута фон Данткера!

Объяснить смысл своего внезапного озарения мне удалось только с третьей или даже с четвертой попытки. Барон Дюпен присвоил внешность Огюста Дюпона! Где надо — расслабил, где надо — натянул лицевые мышцы, научился скептически опускать уголки рта и даже посредством колдовства — иного объяснения я не видел — вытянул собственный череп и увеличил рост. По сравнению с этими усилиями такие мелочи, как платье в стиле Дюпона — свободного покроя и темных тонов, — едва ли стоят отдельного упоминания. Барон перестал носить драгоценные безделушки, спрятал свои перстни и с помощью какого-то косметического средства разгладил буйные кудри. Так, шаг за шагом, дотошно изучая художества фон Данткера, Барон превратил себя в двойника Дюпона.

Причина представлялась мне вполне понятной. Барон хотел нервировать, раздражать своего соперника; хотел поквитаться за то, что Дюпон навел на него громилу Тиндли, высмеять порядочного человека, посмевшего «отбирать у него хлеб». При встречах с Дюпоном на улице Барон не мог удержаться от ухмылки — так доволен он был своим планом.

Презренный фокусник, подлый мошенник, пародирующий великого человека!

Барон — клянусь! — каким-то сверхъестественным образом изменил тембр и высоту своего голоса — разумеется, чтобы вернее сойти за Дюпона! Он даже вернул французский акцент, изжитый в Лондоне. Поистине, окажись я с Бароном в темной комнате и послушай несколько минут его речь, заговорил бы с гнусным фальсификатором как с надежным, проверенным товарищем, каковым был для меня Дюпон.