Валентин Лавров - Железная хватка графа Соколова

— Вы кто? — спросила девушка. Вскоре выяснилось, что это дочь Распутина. Ее круглые щечки при виде мужчины-красавца зарделись.

Соколов не успел открыть рта, как услыхал откуда-то из комнат сильный мужской голос:

— Варька, кто приперся? Никого не пускай.

У Соколова зрачки сузились в точку. Отстранив рукой Варьку, он прошел вперед, на голос. В гостиной в грозной позе стоял Распутин. Это был высоченный мужик, в шелковой навыпуск белой рубахе с расшитым воротом, в мягких высоких сапогах, темных бархатных портках. Черные, свалявшиеся волосы, спутанная густая борода придавали Распутину некий звероподобный вид. Это впечатление усиливали мясистые плотоядные губы и широкий громадный нос.

Возле Распутина стоял мужик с невероятно широким разворотом плеч, выдававшим громадную силу. В руках он с понурым видом мял шляпу. Распутин сквозь зубы произнес:

— Спасибо, Синицын, что доложился. Я скажу папе про этих гнид ползучих. Сошлет он их на каторгу, будут знать.

Синицын направился к дверям, а Распутин поднял на Соколова небесно-голубые, светящиеся мужицкой хитростью глаза.

— Это ты, что ль, звонил? Мадеру притащил? Коли нет, пшёл отседа... — и он, широко взмахнув руками, произнес слово, обозначавшее место назначения.

Порхавшие по мягкому ковру две расфуфыренные бабешки прыснули смехом, простонародно прижимая ладошки ко рту.

Соколову вся эта сценка показалась настолько комичной, что он расхохотался громово. Малость успокоившись, весело произнес:

— Ну, Григорий Ефимович, да ты натуральный хам!

Глаза Распутина потемнели, рот сложился в жесткую складку:

— Ты, немец, чего? Приперся в гости, да еще с порога лаешься?

— А чем ты лучше немца? — парировал Соколов. — Все природные русские для начала с гостем здороваются. Тем более не с пустыми руками к тебе пожаловал. — Соколов вдруг гаркнул так, что не ожидавший этого Распутин вздрогнул. — Эй, Сидор, тащи!

Громадный, словно медведь, облаченный в армяк, в гостиную ввалился извозчик. В руках он держал большую плетеную корзину, из которой заманчиво выглядывали винные бутылки, добротно залитые темным и красным сургучом. Извозчик бережно опустил корзину на ковер.

Распутин оживился. Морщины вокруг глаз вмиг расправились, лицо стало молодым. Он вскочил, стал вынимать бутылки, по слогам вчитываясь в этикетки.

— Так-с, ма... мадера, ма... Массандра, хорошо! Это чего? «Пино-Гри Ай-Даниль». Тьфу, язык сломаешь! «Дер-птский доппель кю... кюмель»! Ну и пишут, мать их!

А вот эту я уважаю, шампанскую — «Редерер Тиллери». — Почесал в потылице. — Ты, немец, за нее шесть рублев платил?

Соколов презрительно фыркнул.

— Не знаю, ценами пусть торговки интересуются.

Распутин пилюлю проглотил, хлопнул в ладоши:

— Эх, выпьем, немец, за твое здоровье! Варька, ты где? Прикажи, пусть Дунька закуску ставит, угощаться будем. В леднике вчерашние устрицы остались?

Варька, неуловимо похожая на отца, смазливая, с лукавинкой в глазах, со вздохом отвечала:

— Батюшка, все устрицы разошлись! Сами кушать их изволили, и в леднике нынче только капуста да соленые огурцы.

— Ну, собаки, все сожрали! Мне от самого Штюрмера подарок был этими устрицами — свежие и жирные. Ну, ладно, выпьем под соленый огурец. — Хлопнул Соколова по плечу. — А желаешь холодного поросенка под хреном? Вчерась гуляли в «Де Пари», это, помнишь, в доме шестнадцать на Морской. Молочные хрюшки — пальцы не откуси себе, когда кушать станешь.

— Не хлопочи, Григорий Ефимович.

— Ты, немец, мне пондравился. — Распутин длинными ногами широко шагнул к окну, где в простенке висел телефон. Покрутил рычаг, снял трубку. — Барышня, дай мне 96-10. Альмир, это ты, что ль? Вчерась я малость у тебя недогулял. Прикажи быстро поросенка под хреном доставить, пришли ко мне еще устриц, лимонов, перепелов жареных. У тебя они, собаки, нежные были. Да не собаки — перепела. Глухаря не забудь приготовить. И вообще из дичи что-нибудь сделай — горячее. Рыбки какой? Малосольной лососи, сельди, паровой осетрины. Ну сам придумаешь! Слышь, блудодей, у тебя вчера подали, помнится, стерлядь восхитительную — желтобрюхую, двинскую, что кит библейский. Такую же мне сейчас на дом предоставь, фаршируй ее черной икрой и крабами. Слышь, Альмир, а почему, домой вернувшись, у меня пиджачные рукава в сырости оказались? Ах, в бассейне руками рыбу ловил? Еще б, померанцевой очен-но до бесчувствия огорчился. За сапоги вытягивали? За это благодарю. Не приведи Господи утонуть без чистого покаяния. Тащи скорей, трапезовать пора.

Распутин перекрестился, повесил трубку и крутанул ручку — дал отбой.

Распутин деловито осведомился:

— Ты, немец, пьешь?

— Пью.

— Много?

— По обстоятельствам дела.

— Справедливо! Эй, Варька, поставь закуску, капусты побольше. Пока Альмирка кушать привезет, мы свое нутро утешим. С чего, немец, заряжаться начнем?

— Мне безразлично. Кубки какие красивые!

— Серебряные! Это мне граф Коковцов подарил на мое тридцатитрехлетие — дюжину на серебряном же подносе. Сказывал, что самому Иоанну Грозному принадлежали. Я по доброте и скажи папе: «Чего граф после своего финансового министерства без дела киснет? Поставь его председателем Совета министров». Папа сделал, как я просил. А граф добро забыл, стал про меня и папе, и маме срамные слова нашептывать. Те его и слухать перестали.

— За что пьем, Григорий Ефимович?

— За пресветлое царское Величество! — Распутин залпом осушил громадный, дивной работы кубок, щепотью взял капусту и начал хрустко жевать — только желваки на скулах заиграли. — Теперь, немец, пьем за святую православную Церковь! Пьешь? То-то! Огурец бери, им тоже вкусно шампанское закусывать. — Хитро прищурил глаз. — А ведь, кажись, врешь: какой же немец станет шампанское за шесть целковых огурцом закусывать? Люб ты мне. Хочешь, свою Варьку тебе в жены отдам?

— Ты обещал по моему делу позвонить.

— Ну да, Вере Аркадьевне.

Словно артиллерист, отдающий команду расчету, Распутин проорал в телефонную трубку номер, а затем с необычайной ласковостью заговорил:

— Пышечка, это ты? Не сердись, что вчера живого рака тебе в бюст засунул. Желаю тебе бриллиантовым браслетом потрафить, у Фаберже сама выберешь. Не дуешься? Вот и умница. А я что скажу. Твой немец, об котором мне говорила, ну, Шмакель... Шмукель...

Соколов подсказал:

— Штакельберг!

— Он самый, сидит с утра у меня, тебя ждет. Сейчас придешь? Слышь, Пышечка, вчера очен-но смешно произошло. Я уже уходил из ресторана и в проходе дверей лакея перепутал с Ванюшкой Горемыкиным. Похожи лицом — как два петуха на насесте. Хоть Ванюшка ныне не у дел, да папа мне сказывал, что опять он премьером станет. Дай, смекаю, поцелую, может, сгодится еще. Я к старику: «Иван Логинович, у меня такое возбуждение чувств, что желаю с тобой на брудершафт принять».