Татьяна Романова - В погоне за «Босфором»

– А как вы должны были дать знать, что вас разоблачили? – настаивал дипломат.

– Я должен был оторвать кисточку, – объяснил Печерский, – но я всерьез к этому не относился, меня невозможно было связать с турками.

– Тем не менее, связник начал требовать деньги за то, что сохранит вашу тайну, – вмешался Щеглов, – кстати, то письмо, что он прятал у себя, нашли в вашей комнате, а вы говорите, что не убивали Гедоева. Как тогда оно к вам попало?

Печерский умоляюще прижал руки к груди и поклялся:

– Ей-богу, я нашел его в кармане, когда ночью пришел домой. После гашиша в моей голове всегда такой сумбур делается, я ничего не помню, ноги еле идут, а что было накануне, не знаю.

– Значит, вы порешили Алана, потом обкурились и забыли, – констатировал капитан. – Бывает и так.

– Я стану делать все, что угодно, дам любые показания, только не говорите мне, что я его убил, – взмолился Печерский. – Мне хотелось… но я боялся, что Алан выполнит свою угрозу отослать письмо в полицию. Когда оно нашлось в кармане, то я решил, что он одумался. Я собирался сегодня же послать к нему Азу с предложением о встрече. У меня уже есть другой связник, в Гедоеве я больше не нуждался. Скажу честно: я хотел его убить, но не успел. Но ведь за желание нельзя наказывать!

– Разберемся, – пообещал Щеглов и посмотрел на Дмитрия, а потом на князя Курского: – У вас есть еще вопросы, господа?

– На сегодня хватит, – решил Курский, а Дмитрий кивнул, соглашаясь.

– Уводите арестованного, – велел Щеглов. Печерского увели.

– Ну, и как будем действовать дальше? – поинтересовался Щеглов.

– Нужно заменить доклад о военных поселениях и отправить его с Афоней, – пояснил Дмитрий. – Я должен встретить своего помощника в Одессе и подстраховать его, а дальнейшее поступление ложной информации становится заботой князя Сергея.

– Я все продумаю, и с арестованным побеседую еще не раз, пока не вытащу из него все детали и подробности. Пока для нас все складывается очень удачно, – подтвердил дипломат.

– А вы, Петр Петрович? – уточнил Дмитрий.

– Я сейчас займусь Конкиным. Мои люди ведь и впрямь откопали женский скелет с проломанным черепом за его баней. К Печерскому я вернусь попозже, дней через десять, а пока он – ваш.

– Договорились, – кивнул князь Курский.

Они пожали друг другу руки и разъехались.

По большому счету, можно было считать, что все у них сложилось. Через пару дней Костиков принес фальшивый доклад о военных поселениях, и Паньков, забрав с собой Данилу, отправился в Одессу. В столице Дмитрия больше ничего не держало, и он выехал в Москву. Теперь, когда шпионская история наконец-то закончилась, Дмитрий поневоле вернулся мыслями к своим печальным семейным делам:

«Нужно быть честным, и признать, наконец, что прежней жизни больше не будет», – думал он, равнодушно разглядывая в окошко кареты бесконечные тверские леса. Надин уже заняла место в его сердце, и с этим ничего не поделаешь. Когда же только это случилось?

Можно было еще долго прятать голову в песок, хотя на самом деле все оказалось до безобразия тривиально и проявилось еще в тот день, когда он вытащил Надин из кареты. Он тогда никак не мог заставить себя убрать руки с ее тоненькой талии. Ну не мог – и все! А почему? Влюбился, как юнец! В этом и заключался корень всех его бед… И что же будет с ними дальше? Ведь они женаты. Неужели счастье не для них? А вдруг все-таки случится чудо, и на их улице тоже однажды будет праздник?

Праздник кончился, а вместе с ним ушли тепло и хорошая погода, как будто природа на радостях подержала над молодой и прекрасной венценосной четой солнечный шатер, а потом свернула его и убрала до лучших времен. Свинцовые тучи за окном, безнадежность и тоска в душе – все было закономерно, но Надин отчаянно старалась выбраться из этого серого болота. Хотя бы ради матери, но нужно выглядеть благополучной. Печали все прибывали, и Софья Алексеевна держалась из последних сил. Три дня назад пришло тревожное письмо от Веры – врачи уложили ее постель из-за угрозы выкидыша. На семейном совете порешили, что поддержать Веру поедет бабушка, а Надин вернется в родительский дом и станет опекать Любочку. Старая графиня выехала в Солиту накануне, а сегодня покидала родной дом и сама Софья Алексеевна. Все боялись даже заикнуться об этом, но одному богу было известно, когда семья соберется вновь, да и даруют ли им небеса такое счастье.

Начался дождь. Мелкий, холодный и безнадежный он размывал остатки мужества, и Надин казалось, что небо плачет вместе с ней. На запятках дорожного экипажа почти вровень с крышей увязали сундуки, а внутри негде было повернуться от узлов и одеял. Для Софьи Алексеевны и ее горничной осталось совсем мало места, но Надин уже устала спорить с матерью, настаивая на еще одном экипаже. Хрупкая графиня проявила недюжинный характер и отмела все советы:

– Это все лишнее, дорогая, – твердо сказала она, – я хочу ехать быстро, это – самое главное, а места нам хватит.

Надин практически умолила мать взять пятнадцать тысяч из оставленных ей Дмитрием денег. Теперь вместе с выручкой от продажи соли, присланной Верой, у графини собралось около пятидесяти тысяч. Надин успокаивала себя тем, что как только мать устроится, она будет переправлять ей деньги, пользуясь любой оказией.

Проводить подругу пришла и княгиня Волконская, та зябко куталась в теплую тальму и была непривычно бледна.

– Прощай, Софи, может, и не увидимся, – тихо сказала она. – Я приняла окончательное решение: весной приму католическое крещение, и, скорее всего, мне придется уехать. Ты прости, если что было не так.

– С тобой все всегда было так, – сквозь слезы улыбнулась Софья Алексеевна и попросила: – присмотри за моими дочерьми, пока можешь.

– Обязательно, а ты пиши мне, где бы я ни жила…

Софья Алексеевна только кивнула. Говорить она уже не могла. Рядом навзрыд плакала Любочка, и только Надин крепилась, хоть и ее глаза были полны слез. Софья Алексеевна перекрестила своих дочерей и села в экипаж. Кучер тронул, и карета выехала со двора.

Сестры проводили взглядом свернувший на Тверскую экипаж матери, простились с княгиней Волконской и пошли в дом.

– Как мы сможем жить без мамы, Надин? – тихо спросила Любочка.

– Пока не знаю, но мы обязательно что-нибудь придумаем!

– У тебя щеки мокрые…

– Это все дождь, – твердо сказала Надин. Что ни говори, а плакать под дождем очень удобно: надо потом только не признаваться в своей слабости.

Сколько часов проплакала Надин в черной тиши своей спальни? Она не считала. Тоска душила ее. Казалось, что еще чуть-чуть и отчаяние победит. Надин силой заставила себя подняться с постели. Выйти из этой черноты! Хоть на все четыре стороны. Даже узников выводят из камер! Надин накинула шаль и вышла в сад. Музыка из окон Волконской напомнила ей о прошлой жизни. Оказывается, она просто не понимала, как была тогда счастлива.