Владимир Корнев - Последний иерофант. Роман начала века о его конце

Но нет, этого не могло быть для того, чьи преступления были столь безжалостны, а смерть — так омерзительна и противоестественна. Приглядевшись, Думанский заметил, что очертания тела Кесарева, до шеи закрытого черным покрывалом, чересчур бесформенны, голова — страшно представить! — лежит будто сама по себе. «Ах да, его же съели, а голова — единственное, что осталось нетронутым… Господи, спаси и сохрани!»

Отец Юзефович старательно размахивал кадилом — не «махал», а буквально помавал! — хор вторил ему, печально и торжественно выводя «со святыми упокой». Вокруг гроба со свечками в руках выстроилось человек двадцать. Некоторых Думанский даже узнал: это были «товарищи» по налетам, в которых он поневоле принял участие. Лица некоторых из них были полны искренней неподдельной печали и размышлений о тщете и бренности земного существования. Они крестились и тихонько подпевали хору.

Но так вели себя далеко не все. Толстяк, который когда-то чуть ли не силой заставил правоведа пить водку с пивом из котелка, сиял как масляный блин и, едва прикрыв рот рукой, рассказывал соседу что-то веселенькое. Другой цинично разглядывал икону-картину Марии Магдалины — откровенное подражание то ли Мурильо, то ли Тьеполо — и на лице его отражались явно не благочестивые мысли.

Никаноровна, разодевшаяся в какой-то невероятный салоп из черного бархата и столь же черную шляпу с эспри [182] Эспри — украшение из перьев для прически или шляпы, модное в Европе на рубеже XVIII–XIX вв. из страусовых перьев, стояла у самого гроба. Почти выцветшие глазки ее были густо обведены черным, губы же лоснились от ярко-алой помады, отчего лицо старухи приобрело ужасающий, запредельный вид. Слезы прочертили по дряблым щекам черные дорожки, рот, который «скорбящая», не задумываясь, вытерла рукой в кружевной перчатке-митенке, превратился в бесформенное пятно. Старуха то принималась плакать, жалобно причитая, то грозила покойнику карой, то принималась нести всякую ахинею вместо молитв:

— Вот ты помер, а кто мне теперь поесть принесет… Поматросил, выходит, и бросил? Я на тебя ангелам пожалуюсь! Они тебя с неба-то назад спихнут, нечего тебе там делать. Раскинулось море широко и волны бушуют вдали… И слезы у многих сверкнули… Маруся отравилась!

Рядом с ней стояла чернявая Зара — действительно безутешная вдовушка. Не сводя глаз с мертвого Кесарева, она тихонько, как собака, выставленная хозяином на лютый мороз, подвывала. Вопреки ожиданиям, глаза ее были сухи, а выражение лица внушало сильнейшие опасения за ее рассудок.

Не слушая помешанных женщин, Думанский решительно потеснил их и шагнул вперед. Послышался ропот удивления и недовольства, сам Юзефович остановил отпевание, запнувшись на полуслове. Открыв ларец, Викентий Алексеевич вывалил его содержимое прямо на пол к подножию гроба.

— Кесарю кесарево, — произнес он почти без выражения и, не оглядываясь, поспешил было к выходу, но, сделав несколько шагов, вернулся. Собрав с пола драгоценности, на глазах у присутствующих адвокат подошел к цыганке и быстро всучил ей всё — с рук на руки.

— Это для ребенка! — пояснил он ничего не понимающей женщине. — Э-э-э… Он просил передать это вам в том случае, если сам уже не сможет.

В лице Зары что-то дрогнуло, и оно перестало напоминать застывшую маску скорби. Уткнувшись в драгоценности, вдова принялась поливать их слезами, как последний дар «яхонтового Васеньки».

Сани с Думанским и той, что была для него спасением и благословлением Божиим, давно миновали церковную ограду и оторвались наконец от своры собак, увязавшихся за путешественниками от самой Фурштатской. Только один погрустневший «атаман» неведомой породы провожал их заунывным волчьим воем, сидя возле афишной тумбы на промерзшем булыжнике мостовой.

Из объявлений на тумбе явствовало: девятого в Мариинском дают «Фауста», в партии Мефистофеля сам Шаляпин; магазин книгоиздательского товарищества «Просвещение» анонсировал труд доктора Вильгельма Мейера «Мироздание». Особенно красочная в лубочном «древнерусском» стиле афиша сообщала о том, что 9 января 1905 года на Марсовом поле будут проходить гулянья — организационный комитет обещал уникальные развлечения, царские угощения, подарки…

…Викентию Алексеевичу показалось, что в темную подворотню, крадучись, метнулась сутулая тень Юзефовича, и, распахнув полу шубы, он инстинктивно приложил руку к нагрудному карману сюртука, где сохранял теперь свою главную святыню — белый орденский крестик.

Но возок уже уносил сорванных с насиженных мест безумным вихрем «беженцев» в сторону Николаевского вокзала, а уж там — подальше от столицы, от мятежного «модерна», под благой покров Иверской Заступницы, «двери райския верным отверзающей».

Смерти нет, но есть наша любовь (лат).

Бред со зрительными галлюцинациями (лат.).

Так проходит мирская слава! (лат.) Фраза стала популярной благодаря трактату средневекового богослова Фомы Кемпийского «О подражании Христу» («О, как быстро проходит слава мирская!»).

Конец (лат.) .

Лицом к лицу, визави — тот, кто находится напротив (франц.).

Глас Божий (лат.).

Прошу меня извинить (франц.).

Кстати (франц.).

О мертвых хорошо или ничего (лат.).

Седьмого июля (по старому стилю) — один из дней, когда происходит празднование в честь перенесения чудотворной иконы Влахернской Божией Матери в Россию.

Парвеню — выскочка, незнатный человек, пробившийся в аристократическое общество (франц.).

От франц. impossible — невозможно (устар.).

Наедине, с глазу на глаз (франц.).

И.-В. Гёте. Фауст. Часть I.

Дурной умысел оборачивается против замыслившего зло (лат.).

Известная песенка о чижике-пыжике — часть застольного фольклора студентов Училища правоведения (желто-зеленый цвет обмундирования напоминал окраску чижа). Существует маловероятная версия, что автор музыки — П. И. Чайковский, сам бывший правовед.

Помни о смерти! (лат.)

Дитя мое (франц.).

О времена, о нравы! (лат.)

Членах ( церк. — слав .).

Популярный романс на стихи А. А. Фета.

Цветами ( церк. — слав .).

Почему бы нет? (франц.)