Далия Трускиновская - Опасные гастроли

— Мы — купцы, — с достоинством отвечал Яшка. — Мы этих политических дел не разумеем.

— А ты подумай — для чего прятать драгоценности в багаже у конных штукарей? Другого места, что ли, не было?

— Для того, чтобы доставить их в Ригу?

— Вот именно! Однако продавать их тут не стали — об этом господин Штерн узнал бы, и не ломая комедию с духовными песнопениями. Так на кой же бес сдалась ворам Рига?

— Польша?

— Польша! Держу пари, что воры — ляхи!

— Так!

Бунтовщики ожидали больших неприятностей от недавно вступившего в должность главнокомандующего русскими войсками генерал-фельдмаршала графа Паскевича-Эриванского. Близ Варшавы находилась сейчас пятидесятитысячная русская армия, ей противостояли сорок тысяч мятежников. Ляхи могли бы поставить под ружье еще сколько-то человек, могли призвать добровольцев из Европы, которая всячески сочувствовала угнетенным — она, матушка, и крысам с мышами бы сочувствовала, коли бы стало известно, что государь приказал травить их в хлебных амбарах. Но всякая война требует немалых денег. Это Бонапарт, царствие ему небесное, рассуждал: война себя прокормит. С тем он потащился в Россию — на том и погорел, оказавшись на Старой Смоленской дороге без провианта и фуража.

Другой причины тому, что Третье отделение охотится за ворованными безделушками, я не видел. Господину Штерну важно было не просто отыскать камушки, пусть даже без оправ, и не позволить увезти их в Польшу — ему следовало найти цепочку, которая связывала Ригу и мятежную Варшаву. А может статься, даже Варшаву и Санкт-Петербург.

Сотрудничал он, как нетрудно было догадаться, либо с первой экспедицией Третьего отделения, которая занималась бунтовщиками и прочими людьми подозрительными и вредными, либо с третьей экспедицией — которая присматривала за живущими в России иностранцами (надо думать, и за господином де Бахом с его штукарями), а также за агентами иных держав, промышляющими в России.

— Если у воров в цирке всего один сообщник — то дело Штерна само по себе, а наше дело — само по себе, — продолжал рассуждать я. — Но вот если их двое или трое — они могли затеять какую-то грязную возню вокруг драгоценностей. И убить того, кто, скажем, помешал этой возне.

— Гаврюшку, значит, из-за дурацкого парика приняли за ляха… — пробормотал Яшка. — Ох, грехи наши тяжкие, как же его теперь вызволять?

— Пусть посидит взаперти! — отрубил я. — Авось поумнеет! Ведь вы его в строгости растили?

— В строгости.

— Вот и не выдержал, как ты тогда не выдержал.

— Так я знаний искал! Немецкий язык хотел учить! А он — за девкой погнался! Да и ладно бы за нашей девкой, форштадской. Я бы сам ему ее высватал — вот тебе, и сиди тихо, коли уж непременно должен плоть тешить.

— Так вот и хорошо, что он попался господину Штерну. Больше за наездницами бегать не будет.

— Я о другом. Гаврюшка ведь поляк наполовину, и про то все знают.

— Как так? Старовер — и вдруг поляк?

— В двенадцатом году осиротел. Он ведь не рижский, он из Динабурга. Там польский торговец жил с русской бабой. Куда они оба в войну подевались — никто тогда не понял, а Гаврюшку приютили добрые люди. Когда пруссаков с французами прочь прогнали, купец Савинов в те края ездил — что-то у него из-за войны вышло с плотами и плотогонами. А у Савинова был сиделец Анкудин, человек уж в годах, до седин дожил, детей не нажил. Савинов привез ему Гаврюшку, сказал — вот, взрасти по-христиански. И наставник тоже сказал — вот тебе такое послушание. Тут его окрестили, как водится. А настоящий отец два года назад приходил. Гаврюшка из милосердия с ним поговорил — и расстались.

— Плохо дело.

— Вот и я о том же. Оттуда в нем и бойкость эта.

— Разве бойкость для приказчика — грех?

— Такая, поди, грех… И я его всячески смиряю. А он, вишь, рванулся на волю!

— Не помирай прежде смерти, Яша, — сказал я. — Век его взаперти держать не станут. Ведь де Бах скоро уезжает со своими балаганщиками. А коли до отъезда никто не придет за драгоценностями — стало, и Гаврюша ни при чем. Пусть Штерн бредет за де Бахом хоть в самую Вену…

Тут я задумался. Зародилась в голове какоя-то умная мысль, связанная с отъездом балаганщиков, но была она стремительна, как ветвистая молния, и растаяла, не успев запечатлеться внятно.

— Хотел бы я знать, кто эти сукины дети… — проворчал Яшка.

— Мы же, помнишь, считали, сколько в цирке народа. Наездников около десятка — три сына де Баха да он сам…

— Не станет де Бах связываться с ворьем.

— Потом Адам, Матиас, Казимир, Герберт, покойный Гверра…

Итальянцы — народ пылкий, Гверра мог подружиться в столице с поляками и сдуру оказать им услугу. Этот — как его, Гримальди. Еще девица, Кларисса. Затем прыгуны и акробаты — тоже, я чай, с десяток. Служители, что бегают по манежу с граблями и метелками… Конюхи… Черт их знает, сколько их нужно на такую конюшню! Да музыканты — одних скрипок и альтов с полдюжины, да трубачи, да барабанщик. И каждый из них может оказаться сообщником воров, и каждый может ждать гонца из Варшавы…

Тут мысль опять вспыхнула и пропала. Что-то в этом деле было связано с поездками де Баха! Я голову мог дать на отсечение — разгадка крылась именно в путешествиях бывшего курляндца, а ныне — венца.

— Надобно узнать их фамилии, — додумался Яшка. — Вдруг у кого-то — польская. Тут и станет ясно, кого хватать.

— У этой публики заведено брать другие фамилии. Он, может, по бумагам — какой-нибудь пан Разгильдяйский, да бумаги — в Вильне, а сам он уж лет десять как фон Швейцер или мусью де Фонтенак. Вон Карл — Шварц, а сам — из Франции. Может статься, и не Шварц, и не из Франции, а вообще Иван Петров из Тамбовской губернии, смолоду сбежал от своего барина и забрел в Вену к де Баху…

И тут я замолчал. Цирк представился мне пиратским кораблем, куда собрались люди без роду-племени; кораблем, плывущим по европейским просторам, включая Россию; кораблем, где все неурядицы решаются внутренними средствами, ибо мы для экипажа немногим разумнее морских волн, бьющихся о борта; без нас невозможно плаванье, но считаться с нашими понятиями о законе решительно незачем. И они держатся друг за дружку, даже зная, кто чего стоит: больше-то держаться не за что. Кому за стенами гимнастического цирка нужен детина, во всю жизнь научившийся лишь ездить на лошади стоя? Или прыгать, переворачиваясь в воздухе вверх тормашками? Да ведь никому!

— Карла убили, потому что он что-то проведал о драгоценностях, — сказал Яшка.

— Сдается, да. И я припоминаю, как видел его в последний раз. Мы с Гаврюшей подошли к нему, мы как раз занимались в цирке подножкой, а он чинил панно — такую здоровенную штуку, что надевают лошади на спину заместо седла, с плоским верхом, чтобы можно было приплясывать и прыгать. Там деревянная основа, а поверх войлок.