Петр Ингвин - Ольф. Книга вторая

— Перке? Нон ти пьяче?*

*( Почему? Тебе не нравится ?)

Мы не пара. Мое сердце разбито другой. А счастье как сердце — бьется, и я не хочу, чтобы…

Но разве себя обманешь. Сердце, на которое ссылался, влекло меня не в далекие леса, а сюда, к моей несуразной пигалице. К юнге, напарнице, боевой подруге. К моему единственному оставшемуся другу, с которым столько пережили.

Ее глаза кричали о том же.

Секунда заминки решила все. Влажные припухлости ткнулись в мои закрытые губы. Сказал — закрытые? Как бы не так. Рот открылся, точно в крике, но вместо слов выплеснул чувства, которых совершенно в себе не ожидал. И — облек, впился, втянул, высосал, вонзился…

Скакнувший навстречу язычок подружился с моим. Сжавшиеся щеки и небо потянули в себя. Организм не выдержал. Краткий взгляд по сторонам — в пределах видимости никого. Развернувшись, я сгреб Челесту в охапку и кинул, ниспроверг, обрушил на пол. Нервы искрили, как электрод сварщика под напряжением. Сознание пошло трещинами и осыпалось ненужной трухой. Мотнувшись из стороны в сторону, мои бедра раскинули девичьи ноги, будто створки окна. Колени бессовестно задрались. Вскрик. Хлесткий удар превратил тело в желе. Челесту затрясло. Цунами прокатилось по беспомощно дернувшемуся телу, ураганы, вихри и торнадо свивали в клубки, вырывали с корнем и разносили в клочья внутренние органы. Все ее естество до неконтролируемой желанной боли душило меня в объятиях и истекало слезами счастья и любви, а я колотил, бил, рвал, уничтожал, рождал заново… и возносился…

Челеста сонно посапывала у меня на плече. Трепетные очи вскинулись на меня, вернувшегося в себя. Вымученно-сладко, со спокойной радостью за нас обоих девушка улыбнулась мне и, сотворив легкий воздушный поцелуй, прикрыла сами собой опускавшиеся веки. Шепот повеял негой, как ветерок:

— Грациэ.*

*( Спасибо )

Ее коленка на моем бедре. Рука на груди. Обвившие шею волосы. Блаженство.

— Ль эрба вольо нон крэшэ нэппурэ нель джардино дель рэ, ма ми соно джа стуффато ди аспеттаре иль джорно ди Сан Май. Сто мольто бэнэ. Соно феличе, Ольф.*

*( На всякое хотение бывает терпение, но мне надоело ждать, когда рак на горе свистнет . Буквально: ждать дня Святого Никогда. Мне очень хорошо. Я счастлива, Ольф )

Я приказал кораблю стать полностью прозрачным, взгляд улетел в далекие небеса. Мертвое море. Иордан. Святая земля. Из этих мест люди тысячелетиями взывали к Богу, и иногда, говорят, Он отвечал. Они просили — и Он, хорошенько подумав, иногда давал, что просят. А я — разве я просил? Разве жил правильно? Разве достоин того, что получил?

Не просил, но получил. Хотел одно, а получил то, о чем мечтало сердце, а не мозг. Наверное, это самое правильное, что могло случиться. Никогда я не был настолько счастлив. Никогда не было так здорово просто лежать… нет, к черту. Как можно просто лежать в таких условиях? Я резко перевернулся:

— Повторим?

— Анкора уна вольта? Кон валентьери!*

*( Еще раз? С удовольствием !)

Этот день казался бесконечным. Мы больше не одевались. Какой смысл? К единению душ прибавилось единение тел. Незнание языков нисколько не мешало.

Теперь мы ставили на уши весь мир.

— Как насчет Эйфелевой башни? — Мои ладони изобразили направленный ввысь острый угол, а губы — поцелуй.

— Торрэ дЭйфель? — Узнавание вышло мгновенным. — Си-си, черто!

*( Эйфелева башня? Да-да, конечно! )

Париж? Да рукой подать. Пара минут, и мы на месте. Ночь? Прекрасно, что ночь. Держась за руки, мы выскочили, как были, на верхнюю смотровую площадку. Сначала — поза героев «Титаника», которую очень любит Челеста: она замерла на краю, руки раскинуты, и тело словно летит над городом…

Я — чуть позади. Внизу — ненужный мне мир. Вокруг — ночь. Рядом — та, без которой все остальное теряет смысл. Она смотрит вперед, а я смотрю на нее. В какой-то момент просто смотреть становится невозможным.

— Челеста?..

— Ольф?..

— Челеста!

— Ольф!!!

Третье посещение Парижа и его главной достопримечательности. Первое навеяло тоску. Второе пробило на романтику. Третье сорвало с катушек. Откуда только силы брались?! Лампочки ночной иллюминации окрашивали тела в разные цвета, но видел это только я. Держась за стальные поручни, Челеста ревела белугой, и вопли, больше похожие на то, что здесь кого-то режут, неслись с высоты на ночной город. Да, теперь я прочувствовал его окончательно. Париж, ты прекрасен!

С детским смехом мы едва успели запрыгнуть в корабль, когда на площадку взбежали проверяющие с фонариками.

Мы смотрели друг на друга, в глазах бушевали бесшабашный праздник плоти и неистовая радость жизни.

— Нон сапрэй рендерти ль идеа ди кванто эра бэлло тутто чо. Ти амо Ольф. Тутто бэнэ ма че ун сэ…*

*( Даже примерно не смогу тебе сказать, как это было прекрасно. Я люблю тебя. Все хорошо, но есть одно но… )

Заканчивали прерванное мы уже на Рейхстаге, прямо на покатой прозрачной крыше купола между несущих поперечин из стали.

— Довэ чи тровьямо?* — Руки распятой девушки расправились, указывая сразу во все стороны. Внутри под стеклом крутым изгибом заворачивалась невероятная дизайнерская воронка над залом заседаний Бундестага. Да, Рейхстаг перестал быть музеем и напоминанием, под этой крышей вновь строят какие-то планы.

*( Где мы ?)

Меня сейчас интересовало только то, что здесь и сейчас, но вопрос был понятен.

— Весьма символичное место. Гены, наверное, сюда притянули. Здесь мои предки вот так же поступили с любителями делить людей на правильных и неправильных. Летим вон туда!

Мы перенеслись на Бранденбургские ворота, которые немцы построили по образцу Пропилей Афинского Акрополя. Я вскочил на колесницу к богине победы Виктории, поданная рука помогла взобраться Челесте. Управляемая бронзовой богиней шестиметровая квадрига была направлена на восток. Зрелище с высоты богов заставляло чувствовать себя богами. Но. Один взгляд друг на друга — и мы вновь продолжили, теперь с видом на ночной Берлин. Четверка коней то обретала всадников, то превращалась в пятерку. Надеюсь, наши экзерсисы не задели ничьих чувств… впрочем, плевать, нечего колесницу богини победы на мою Родину направлять. Разверните, и я извинюсь.

Затем мы пробежались по ночному Лондону. Здесь было хмуро и промозгло, я натянул джинсы, Челеста накинула мою рубашку. Не удалось не рассмеяться: в длинной хламиде, которая полностью скрывала руки вместе с кистями и ноги почти по колено, она выглядела сбежавшим из психбольницы привидением.

— Ла туа камича ми ста ун по. Ма ми пьяче.* — Она улыбнулась, наши ладони сцепились, и мы с визгом и хохотом промчались перед опешившими прохожими.