Тамара Лисицкая - Двенадцать

В чане плавал человек.

Пока я сползала вниз, пока искала точку опоры и пыталась глотнуть воздуха, Макс пощёлкал фотоаппаратом, рысью обежал окрестности, вернулся с тряпкой. Содрано в пылу борьбы, судя по всему. Живая, телесная тряпка, что-то вроде фрагмента рукава с поролоновой насадкой на плечо.

— Это, я так полагаю, одежда… Не мужская, у мужчин такого нет…

Он откопал в тряпке значок «Ударник труда» и умчался с ним куда-то.

Я хотела спокойно посидеть, но тут суперсила выпрямила меня и подогнала к аквариуму в зале.

За пыльным стеклом валялась одежда — как я не заметила её раньше? Потом эти меловые разводы на стекле. Нарисованная стрела-указатель. Ну и что я делаю? Я подхожу, пальцем дорисовываю перпендикулярную стреле полосу…

— Ну, матушка! — Макс уже рядом. — Такой значок, по сведению гардеробщицы, был только у шеф-повара ресторана «Морской конёк». У Елены Ивановны Хоминой… Сматываемся потихоньку. Надо милицию вызвать. Надеюсь, ты ничего руками не трогала? Пускай даже нас заподозрят, но отпечатки покажут, кто виноват на самом деле.

— Макс… — я указала на перечёркнутую стрелу.

— Что? Это ты изобразила? О боги… Зачем?

— Запечатли.

— Запечатлю… Но зачем?

— Не знаю…

Гардеробщица с ужасом пыталась понять, о каком трупе в ремонтируемом помещении ресторана «Морской конёк» идёт речь… Потом пыталась задержать нас. Макс, ссылаясь на срочность журналистского расследования, отлепил от себя смелую старушку.

Мы сели в редакционную машину. «Вечеркинскую». Я меняю машины так же часто, как и любимых мужчин…

— Нам поразительно везёт, малышка, — Макс закурил. — Всё происходящее — величайшая загадка и величайший бред нового тысячелетия. Ну, едем в газету отрабатывать?

— Нет, давай без меня… Ты и сам справишься. Я — домой…

— В смысле — к Лёве?

Новые ощущения — полное и бесповоротное безразличие. Нет страха, и желания понять происходящее, нет. Если я смогла привыкнуть и полюбить запах Максова парфюма, значит, и ко всему остальному смогу привыкнуть.

Вечером проснулась оттого, что меня активно трогают. Рядом на диване сидел Лёва.

— Где ты была весь день?

— Не помню…

— Что ты знаешь о новом убийстве?

— Только то, что оно было…

— Что ещё? Тобой интересуется масса народу. Включая милицию.

— Передавай им привет…

— Надеюсь, ты не, собираешься впутывать журнал во всю эту историю?

— Журнал сам себя впутал… Все убитые каким-то странным образом отмечены на его страницах.

Лёва встал и прошёл по комнате. Хотел что-то сказать, посмотрел на меня и вышел. Мерзкий, холодный тип.

Уже из коридора крикнул.

— Нас пригласили на ужин в посольство! Ты сможешь собраться в течение пятнадцати минут?

Ха-ха! На ужин? В посольство? Я должна хорошо выглядеть?

— А чем кормить будут? Вареным чем-нибудь, да? Так я и собираться не буду, пойду так! Пускай смотрят! И ты тоже посмотришь, ничего с тобой не случится, чистоплюй!

Молчит.

— Что, слабо невесту в люди вывести в первозданном виде? Дорожишь рейтингом? Так учти, я не всегда имею возможность к парикмахеру сходить! Работа, знаешь ли, вредная!

Молчит. Какого чёрта он молчит? Давай, ори на меня! Давай! Я хочу крови! Я хочу ругаться так, чтобы стены рушились! Ну? Я уже в боевой стойке! Давай!

Я ураганом вырвалась из спальни. Лёва стоял перед зеркалом. Вероятно, собирался завязывать галстук… Но не смог. Я застала его в сложно-скрюченном состоянии: руки на животе, голова упирается в зеркало, ноги переплетены. Изо рта льются слюна и ругательства. Ругательства — еле слышно. Слюна — сильнее…

Я с головой накрылась одеялом. Странно. Почему я так спокойна? Мама говорила, что спать нужно на правом боку, чтобы сердце отдыхало… Я перевернулась на правый, и вдруг…

— Ещё один, — сказала я сама себе и услышала саму же себя с высоты в сотню километров. Мой голос не из меня, сказано спокойно и отчётливо. Я села и попыталась понять, откуда это транслируют. Всё ещё было страшно, хотя надо было бы уже и привыкнуть… Когда-то в детстве вот так же ночью я сидела и с тихим ужасом ждала, не повторится ли приступ боли в боку. Повторился. Я терпела до утра, а утром прибыла «скорая». Вялые, сонные врачи бранили меня. Пугали перитонитами. Пускай бы меня всю жизнь пугали перитонитами…

Я сидела в темноте, вертела головой и ждала новый приступ ясновидения. Новый припадок. Мышцы звенели, нервы потрескивали, протянуть руку и включить свет — страшно. Мой драгоценный разум немедленно подсунул мне картинку: я протягиваю руку, откуда-то сверху из темноты по руке шмякает остриё невидимой гильотины… Я глубже вросла в постель и одеяло и стала гладить себя по голове, стала массировать собственные плечи, бормоча при этом слова нежности, любви и сострадания. Апофеоз недолюбленности, жалкое зрелище. И пускай. Мы не должны ждать милостей у природы. Никто не жалеет — сама себя пожалею. Всё нормально, всё нормально всё нормально. Сейчас почешем за ушком, потом глубоко вздохнём, наполняя лёгкие спёртым, ночным воздухом, а себя — силой и богатырской выносливостью. Теперь попробуем прилечь.

Как удар! Отчётливая и болезненная мысль — УБИТ! Кто убит, как, зачем — этого не было. Убит и всё, прошло током по корке и снова пропало. Но успокоиться и погладить себя я уже не успела. Воздух вкруг меня наполнился звуками и картинками — как будто резко свалились кулисы и на месте тишины образовался весь скрываемый бардак. Шевеление прозрачного, яркие прочерки и тусклые картинки плохого качества. Я решила бы даже, что сплю и вижу нормальный плохой сон, если бы вся эта визуальная мерзость не задевала моё лицо! Голова Дмитрия Анатольевича стреляет глазами и — волосами по губам! Я даже не успела вздрогнуть, как навалилось со всех сторон — еле, слышные, но обжигающие прикосновения взбесившейся окружающей среды! Голова Дмитрия Анатольевича оформилась в целого Дмитрия Анатольевича, схватила микрофон, ударив меня шнуром, и проткнула певца Лагунина! Взмах! Удар! Андрей переламывается пополам! И снова сначала. Взмах! Удар! Андрей пополам! Взмах! Удар!

Всё пропало так же внезапно, как появилось. Минут десять спустя я обнаружила себя в углу комнаты на полу с подушкой в руках. Мне было больно дышать, рёбра сжались и обросли сплошным нервом. В горле хрипело. Я ещё посидела чуть-чуть, затем попыталась встать и добраться до двери. Задевая косяки, я пробралась к Лёвиной комнате. Из-под двери — слабый свет, не спит. Но даже если бы спал… Я распахнула эту дверь и повисла на ручке, не имея никакой возможности двинуться дальше.

Лёва сидел на краю кровати и раскачивался, как заведённый. Руки прижаты к груди, волосы в беспорядке, глаза закрыты. И довольно долго ничего не менялось: я стояла-наблюдала, Лёва сидел-раскачивался. Наконец, я отдышалась и позвала его. Он только открыл глаза, не останавливаясь, посмотрел длинно и бессмысленно.