Виктор Точинов - Револьвер системы «Наган» № 47816

— И ты молчал?! Мы, мать твою, рассылаем ориентировки по всей стране, а по крайней мере один из троицы спокойно гуляет по Лубянке с собакой?!

— Я не молчал. Я хотел сразу доложить, но вы, товарищ капитан, не позволили — дескать, не важно, после…

Яновский скрежетнул зубами. В самом буквальном смысле скрежетнул — звук был негромкий, но крайне неприятный.

Неизвестно, что бы он высказал Васе и чем бы разговор закончился, но тут зазвонил телефон.

— Яновский у аппарата. — Пауза. — Понял, выезжаем.

Трубка вернулась на рычаг, а Яновский стал торопливо складывать бумаги в сейф, приказав коллеге:

— По коням, Василий. Уцелевший в часовне пришел в себя и способен к разговору.

О комфортной поездке в «эмке» осталось только ностальгически вздыхать… Как раз сегодня гараж управления приказом наркома ополовинили, забрали машины для фронта. Ладно хоть Яновский сумел договориться с шофером ведомственной полуторки, ехавшим в Рузу, иначе бы пришлось добираться своим ходом. Кое-как, потеснившись, они вдвоем уместились в кабине. Но лучше так, в тесноте, чем в кузове.

По дороге Вася вспомнил, что, отвлекшись на эпопею с собакой и ножнами, не поведал капитану заключение экспертов по телефону, изъятому в «штабе». Заключение ему сообщили на словах, акт экспертизы пока не успели оформить, и он пересказал Яновскому главное: по телефону никому и никуда позвонить нельзя — в нем сгорела катушка, и сгорела, судя по всему, давно, — очевидно, потому телефон и выбросил прежний владелец.

Капитан этот факт комментировать при шофере не стал и, лишь когда они высадились у больницы, произнес задумчиво:

— Любопытное кино получается, Василий. Тимур Гараев звонит по телефону, звонить не способному в принципе, — и люди слышат его голос с расстояния в полкилометра. Георгий Гараев пишет автобиографию арабскими закорючками — а замдиректора и делопроизводительница читают русский текст. Жаль, что в клубе никто не додумался сделать фонограмму репетиции… Хотел бы я послушать, как в действительности говорит Гараев-старший. Слышат-то все чистый, без акцента, русский…

Вася ничего не ответил, но подумал: «Тут у вас, товарищ капитан, даже не буссенаровщина… Тут у вас табачок покрепче».

Рузская райбольница была небольшая, одноэтажная. И, что уж греха таить, захудалая, ни оборудованием, ни специалистами не славящаяся, — серьезные хвори тут старались не лечить, отправляли тяжелых больных в Звенигород или в столицу. Но несовершеннолетний Петр Пятаков, чудом выживший после трех сабельных ранений, остался здесь — врачи сошлись во мнении, что любая перевозка прикончит раненого. Две недели Пятаков болтался между жизнью и смертью, но все-таки выбрал жизнь…

К разговору больной, в принципе, оказался способен, но надо было обождать часок: сейчас он спит, приняв снотворное, и будить его не рекомендуется… О состоянии Пятакова им сообщил заведующий отделением доктор Колокольчиков, седой, представительный джентльмен на восьмом десятке. Вася, увидев его в больнице, удивился — в ходе следствия ему доводилось встречаться с доктором в дачном поселке, но еще неделю назад тот был пенсионером, десять лет назад оставившим медицинскую практику.

— Снова в строю, Федор Григорьевич? — спросил Яновский.

— Пришлось, знаете ли… Персонала в больнице мало осталось — многих сразу забрали на фронт, в санбаты, а три дня назад пришла еще одна разнарядка, отрядить семь человек в формируемый санитарный поезд… Но ничего, голова еще работает, да и руки ничего не позабыли. Так что старая боевая кляча борозды не испортит.

— Понятно… Но все-таки вы можете как-то разбудить Пятакова? Дело срочное.

— Совершенно не рекомендуется, последствия могут быть непредсказуемые. Новая кома, например. Или смерть. Чтобы не терять времени, побеседуйте пока с Женей Александровой. Девочка сама хотела с вами поговорить, она сейчас в восьмой палате.

— Снова в больнице? — удивился Яновский.

— Да… Ольга, сестра, теперь уезжает каждый день до вечера в Москву — ее институт досрочно прекратил каникулы, готовят ускоренный выпуск. А Жене все еще нужен постоянный уход.

— Поговорим… — Яновский согласно кивнул. — Но у меня есть маленькая просьба. Вы можете вколоть ей что-нибудь успокоительное? Или пилюлю дать? При нашей последней встрече Евгения впала в истерику, когда речь зашла об аварии на ночной дороге. И не смогла продолжить разговор.

— Не надо ничего вкалывать — у нее в крови сейчас достаточно успокоительного. Девочку мучили ночные кошмары, и я… В общем, беседуйте спокойно. Истерик не будет.

— Помните, вы интересовались запиской Тимура? Той, что я позабыла на их даче? — спросила Женя. — Так вот, я вспомнила, что получила от него еще одну, вторую записку, позже, вместе с ключом от квартиры и почтовой квитанцией. Я поискала и нашла ее. Только вот… только с ней произошло что-то очень-очень странное… Посмотрите.

Девочка достала из книжки, лежавшей у изголовья кровати, записку, вложенную на манер закладки. Протянула Яновскому. Тот осмотрел листок, передал Васе.

В общем-то, стоило ожидать… Те же синие закорючки, что и в «автобиографии», только в меньшем числе, всего полторы строки. А снизу подпись-тамга из трех синих кружков.

— Вы, Евгения, знаете арабский алфавит? — спросил Яновский таким обыденным тоном, словно интересовался, известна ли Жене таблица умножения.

— Там был наш алфавит и слова все наши, понятные. Я не знаю, что произошло с запиской и как такое могло случиться.

Вася тоже не знал… В голове крутились несвязные мысли про симпатические чернила, про исчезающие и проступающие буквы, про другие хитрые шпионские штучки, но Вася, не колеблясь, поставил этим мыслям диагноз: «Буссенаровщина пополам с майнридовщиной».

— С запиской мы разберемся, — пообещал Яновский, убирая листок. — А сейчас все-таки расскажите нам, что произошло на дороге той ночью.

Доктор Ф. Г. Колокольчиков не ошибся: истерики на сей раз не случилось. Напротив, рассказывала Женя спокойно, голосом отстраненным и равнодушным, словно пересказывала скучный фильм или неинтересную книгу.

Она уснула на сиденье мотоцикла, прижавшись в спине Тимура. Сейчас не очень понимает, как сумела… под рев мотора, на тряской дороге… Но все-таки уснула.

Снилось странное.

Словно она по-прежнему сидит, обхватив Тимура руками, — но уже не на мотоцикле, а на крупе несущегося вскачь коня. А под пальцами не кожа мотоциклетной куртки, а разное: то мех, то мягкая теплая ткань, то холодная кольчатая сталь доспеха. И вокруг была вовсе не та старая заброшенная дорога, куда они свернули, опасаясь орудовцев. Нет, дорога была долгая, как жизнь, и дни мелькали, сменяясь ночами, стремительно, словно в кино, запущенном с бешеной скоростью. Мелькали мимо люди — очень-очень быстро, так, что и не разглядеть, и мелькали горы, и леса, и песчаные пустыни, и мелькали странные города — то величественные, тянущиеся к небу высокими башнями, то гибнущие, рушащиеся в дыму и пламени. А они все скакали, скакали, скакали… И были звезды над головой, почему-то были и ночью, и днем — очень яркие, и очень их было много, больше, чем в самые звездные августовские ночи.