Максим Кантор - Чайник Рассела и бритва Оккама [сетевая публикация]

То была обычная неудачливость маленького человека, вызванная не отсутствием талантов, а отсутствием денег и перспектив.

Инспектор вечно ходил в мокрых ботинках, потому что экономил на обуви, откладывая деньги то на образование дочерей, то на поездку к холодному морю, то лечение тещи, то на дантиста жены. И оттого, что он всегда ходил в мокрых ботинках, а погода всегда холодная, у Лестрейда постоянно был насморк, который, как правило, оборачивался бронхитом именно в тот день, когда надо было ловить преступника. Инспектор сидел в засаде, притаившись за каким-нибудь мусорным баком в простенке между сырыми кирпичными стенами, чихал и кашлял, и когда жулик слышал этот кашель, то жулик улепетывал. И тогда расстроенный инспектор получал нагоняй от начальства, лишался премиальных, которые ждала семья, ложился в постель с бронхитом и давал себе зарок с первой же получки купить новые ботинки на толстой каучуковой подошве и даже — в конце концов, имеет же он право! — непромокаемую куртку. Но в день получки выяснялось, что теща с внучками собирается на пикник, а корзинка для пикника прохудилась.

Это все мелочи, которые и вспоминать унизительно: ботинки, корзинки, теща, мусорные баки! Мелочная, вязкая тоска! Но что делать, если вот из таких вязких и сырых мелочей слеплена жизнь человека, того человека, который охраняет ваш покой?

Вы ожидаете, что герой закроет вас своим телом, но герой обут в дырявые ботинки, в которых хлюпает грязная водица из проселочной лужи, а в кармане героя нестиранный носовой платок с засохшими соплями. Будни не столь упоительны, как провансальская поэзия, и не будоражат кровь, подобно танцам в ресторане «Максим»; но жизнь выбирают только один раз — и поменять не дают.

А хорошо бы, порой думал инспектор, хорошо бы этак прийти к Господу Богу и сказать: знаете, Ваше благородие (или как там надо?), вот, обратите внимание: сносилась вся жизнь — тут дырка, тут протерлась, тут полиняла. Сдам, с вашего разрешения, авось кому-то еще и такая сойдет; а мне прикажите выдать новую — чтобы с яхтами, коктейлями, огнями на сцене.

Этакие дерзновенные мечты порой охватывают целые народы, бывают такие периоды в истории, когда людям мнится, что им вынесут на подносе новую историю. Мерещится тоскливым бедолагам: выйдет к ним однажды гладко причесанный ангел с подносом, вроде как официант, а на подносе у ангела лежат аккуратной стопочкой — демократия, парламентаризм, пристойная зарплата, поездки за границу, гала-концерты и сверху стоит рюмочка коньяка.

И скажет ангел: вы заслужили лучшую участь!

Почему бы ангелу не выйти? Ведь что обидно, такие подносы с демократией и коньяком и впрямь выносят, но только не бедолагам, а тем гражданам, у которых и без ангела все уже было — и вот богатые становятся еще богаче, жирные — еще жирнее, а бедолагам объясняют, что все правильно устроено, в неравенстве, мол, и состоит прелесть соревнования.

А ты чего хотел бы, говорил Лестрейду его коллега, который был чуть удачливее в карьере, ты бы социализма хотел? Да? Вот как у Гитлера хочешь, да? Или, может, ты в Магадан мечтаешь попасть? Что, соскучился по сталинизму? Лестрейд отмахивался от таких предположений. Он ни за что бы не променял свои мокрые ботинки на лагерь в Магадане, а про сталинизм и думать боялся. А коллега объяснял, что всем хочется в сухих ботинках ходить, но ежели соревнования не будет, так и цивилизация встанет. Коллега говорил взвешенно, разумно: цивилизация — это соревнование, а без развития цивилизации — куда? И Лестрейд сам понимал: некуда. Ежели без цивилизации — так вообще труба. Без развития цивилизации так, может, никаких ботинок и вовсе не будет, ни мокрых, ни сухих. И потому сушил он свои дырявые ботинки возле газового камина, который грел не бойко. От ботинок шел пар, сохли ботинки не быстро, а инспектор думал свою тягучую, как стариковская сопля, думу: зачем нужно соревнование, если я всегда прихожу последним? Наперегонки хорошо тем, кто бегать горазд, а если у тебя, допустим, одна нога? И мокрые ботинки? То есть один ботинок, и он мокрый?

Вот если бы хорошее дело подвернулось…

Когда инспектор только явился в колледж Святого Христофора, прошелся под готическим сводом, померещилось ему на миг, что и над ним сжалилась фортуна — вот, послала ему в награду за долготерпение случай! И скоро он ухватит за шкирку германского шпиона, и спасет старейший университет, и вот уже в мечтах своих инспектор заполнял ведомость на новую зарплату, получал новые погоны. Уж он отметит назначение как надо, долго ждал! Отправится со всей семьей в паб «Лягушка и морковка» и не будет скромничать, нет! А ну-ка, пожарьте мне камберлендских сосисок с горошком, налейте мне пинту пива!

Справедливость-то, она, как говорит Карл Маркс, существует. Лженауку Маркса инспектор на людях высмеивал за вопиющий идиотизм, но оставаясь наедине с газовым камином и ботинками, порой думал: а ведь что-то в этом есть — ежели каждому платить по труду, так трудящимся больше достанется и соревнования тогда не надо. Хотя, конечно, революции всякие разводить — это ужас какой… Но вот само пришло стоящее дело: уж теперь его труд заметят! Начальство скажет: ты молодец, Лестрейд! А инспектор щелкнет каблуками и тоже скажет: «Служу Советскому Союзу!» — то есть, тьфу ты, черт, перепутал: «Служу Британской империи и королю Георгу!» И, наблюдая, как Холмс с Мегре загоняют зверя, готовился Лестрейд к победному прыжку. Еще немного, и он возьмет мерзавца-преступника. А уж тогда…

Но когда знаменитые сыщики все приготовили, отступили в сторону, предоставили ему закончить дело, инспектору Лестрейду стало грустно.

Он же был профессионалом, он был честным полицейским и совсем не умел врать. Когда наконец догадался, кто убийца, то понял, что повышения не предвидится и не будет паба «Лягушка и морковка».

Лестрейд стоял перед собранием подозреваемых и обводил их укоризненным взглядом. Кураж первого мгновения миновал — все же всякий полицейский испытывает эмоциональный подъем, готовясь поставить точку в деле, — и теперь инспектор Лестрейд переживал то чувство, какое испытывает мальчик, когда праздник дня рождения закончился.

— Давайте подведем итог, — сказал Лестрейд понуро, — я расскажу, как было дело. С самого начала.

Меня вызвали в Оксфордский университет, в колледж Святого Христофора. Произошло зверское убийство. Умертвили старейшего профессора — сэра Уильяма Рассела. Причем убили его сразу несколькими способами. Перерезали горло бритвой, обварили кипятком из чайника, задушили в каминной трубе. А потом еще выяснилось, что у него был инфаркт, и нашли следы цианида. Убийство совершил изощренный садист или даже группа садистов. Попутно мне рассказали о святом Христофоре, которого какой-то там римлянин то ли сварил, то ли зажарил. Неважно.