Наталья Александрова - Рагу из любимого дядюшки

На пороге стоял рослый, немного сутулый мужчина явно весьма преклонного возраста, однако я не решилась бы назвать его стариком — такой силой и энергией дышала вся его мощная, подтянутая фигура. Левой рукой он придерживал за ошейник огромного косматого пса — кавказскую овчарку. Густая шерсть кавказца угрожающе дыбилась на затылке, мощная грудь тяжело и ровно вздымалась.

— Вы — Иван Францевич? — удивленно спросила я.

Облик этого человека был вовсе не таким, как я ожидала.

— Нет. — Мужчина усмехнулся, будто я сморозила редкостную глупость.

Овчарка приоткрыла пасть, обнажив страшные желтоватые клыки, и осклабилась, словно тоже смеясь над моими словами.

— Спокойно, Шторм, спокойно, — велел мужчина, крепче прихватывая поводок.

— Кто там, Парфеныч? — раздался голос из глубины квартиры.

— Дамочка какая-то пришла! — крикнул Парфеныч через плечо. — Шторма боится, меня за вас приняла…

. — И ничего я не боюсь! — Я обиделась и протянула руку, собираясь погладить собаку. Однако Шторм так низко и грозно зарычал, что я невольно подалась назад и убрана руку за спину.

— То-то. — Парфеныч усмехнулся. — Шторм — собака серьезная, баловства не уважает.

— Я Софья Голубева, — наконец представилась я, окончательно смешавшись.

— Проходи, Софья Голубева, — огромный старик посторонился, освобождая проход и оттаскивая Шторма еще немного в «сторону, — Иван Францевич тебя поджидает.

Пройдя длинным полутемным коридором, я вошла в просторный, старомодно обставленный кабинет. Массивная темная мебель, пыльные бархатные портьеры, на стенах несколько портретов и старинных гравюр. За огромным письменным столом красного дерева сидел пожилой человек с редкими седыми волосами, аккуратно распределенными по желтоватому блестящему черепу. Глаза его, голубые и чрезвычайно острые, внимательно изучали мое лицо.

— Да, вы на нее похожи, — проговорил наконец хозяин кабинета, встал из-за стола и двинулся ко мне навстречу, — у вас ее глаза…

Таких старозаветных старичков я видела, пожалуй, только в кино. Он был облачен в домашнюю куртку из темно-бордового шелка, обшитую черным кантом, на шее повязан черный шелковый платок. Подойдя ко мне, слегка склонился, блеснув желтоватой лысиной, и поцеловал мне руку. Надо же! Ну просто как в каком-нибудь романе позапрошлого века!

— Парфеныч! — крикнул он в коридор. — Сообрази-ка нам чайку! Или вы будете кофе?

— Я буду то же, что и вы, — ответила я, проникаясь духом прошлого и решив состязаться с хозяином в вежливости.

— Я пью кофе только по утрам, а то заснуть не удается, а в вашем нежном возрасте можно многое себе позволять… Помню, чего я только не вытворял лет в тридцать-сорок! — И ювелир выразительно закатил глаза.

Он усадил меня в глубокое кожаное кресло перед низким инкрустированным столиком. Через минуту появился Парфеныч — на этот раз без собаки, и поставил перед нами чайник, чашки, вазочку с печеньем и другую — с конфетами.

— Позвольте старику за вами поухаживать, — произнес Иван Францевич, наливая красновато-золотой чай в темно-синюю красивую чашку. — Берите шоколад, очень хороший, швейцарский. Непременно нужно есть шоколад! Он очень полезен для мозга.

Я пригубила чай с нежным ароматом бергамота, поставила чашку и протянула ювелиру прабабкино письмо:

— Вот, вы видите, что она здесь пишет? «Иван Францевич поможет тебе разобраться с ними». Вы понимаете, что Софья Алексеевна имела в виду?

Старик внимательно прочел письмо и пожал плечами:

— Понятия не имею… Может быть, она что-то добавила на словах? Или вам не удалось поговорить с ней?

— Она что-то сказала об алмазах… Но я думаю, что к этому времени бабушка была уже в агонии и просто заговаривалась.

— Может быть, может быть, — задумчиво проговорил ювелир, — хотя она всегда была женщиной чрезвычайно здравомыслящей…

Он поставил на стол свою чашку, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Когда я подумала, что он попросту задремал, Иван Францевич неожиданно заговорил тихим, словно доносящимся издалека голосом:

— Мы познакомились с ней в Каракалпакии…

— Где? — искренне удивилась я.

Этот душистый старорежимный старик совершенно не вязался с какими-то дальними азиатскими просторами, казалось, что он всю жизнь прожил в этом кабинете, где все создано для его удобства.

— Я ведь из петербургских немцев, — пояснил ювелир, — до революции немцев здесь жило немногим меньше, чем русских, Васильевский остров был сплошь немецким. Во время Первой мировой многие из них отправились в фатерлянд, а перед Великой Отечественной почти всех оставшихся пересажали или выслали. Моего отца увели из дома ночью, и больше я о нем не слышал, а нас с матушкой выслали в Каракалпакию. Я был тогда совсем ребенком, но очень хорошо помню эти ужасные соленые степи… Почему-то все время было холодно, мать топила печку сухим овечьим навозом и резаным камышом, но это топливо быстро прогорало и давало мало тепла… И постоянно попадающий в глаза и скрипящий на зубах мелкий соленый песок… и голод, постоянный голод!

На какое-то время старик замолчал, видимо, воспоминания нелегко давались ему. Наконец он глубоко вздохнул и продолжил:

— Мы жили в доме у старой узбечки, ее звали Зухра. Она была добрая женщина и иногда угощала меня ячменными лепешками. Кроме нас, у Зухры был еще один жилец — Моисей Аронович Фридман, старый ювелир из Петербурга, такой же ссыльный, как мы. Дядя Моня. Я много времени проводил у него. Поймите, у меня не было таких книг, которые обычно читают мальчики, — «Остров сокровищ», «Всадник без головы», «Пятнадцатилетний капитан», и вместо них я читал книги по ювелирному делу, по огранке и распознаванию драгоценных камней. Дядя Моня очень многому научил меня.

Мама не перенесла тяжелого климата, заболела лихорадкой и умерла. Перед смертью она взяла с дяди Мони слово, что он не даст мне пропасть. И он не дал, научил меня всему, что я умею.

— Но при чем здесь моя прабабушка? — спросила я, воспользовавшись тем, что Иван Францевич снова замолчал.

Этот «вечер воспоминаний», признаться, меня немного утомил, тем более что все рассказанное не имело ко мне никакого отношения.

— Она жила тогда там же, мы с ней часто встречались. Конечно, она была взрослая женщина, а я — ребенок, какие у нас могли быть общие интересы, но поймите, мы были из одного города, из Ленинграда, и нам хотелось иногда побеседовать о нем… А дядя Моня относился к ней с огромным уважением и говорил, что ее отец был выдающимся ювелиром, замечательным мастером, его имя было легендой среди коллег. Потом, когда возвратились из ссылки, мы иногда встречались — теперь чтобы вспомнить соленый ад Каракалпакии…