Макс Акиньшин - Тридцать восемь сантиметров

-Миссис Бредстоун, я сочувствую вашему горю, но ничем помочь не могу. Я при вас звонил в ветеринарную клинику, но вы там не появились. Необходимые бумаги оформили бы за полчаса.

– Мой супруг никогда не доверял докторам, господин инспектор. Никогда. Молодежь сейчас получает дипломы, а не знания. И если бы его не положили в больницу, он, может быть, был бы еще жив. Вы не представляете, до чего сейчас плохо лечат! Одна моя приятельница, мисс Троффунсен работала в госпитале святого Иакова, знаете на Вест роуд?

– Не знаю.

– Да бог вам не увидеть того, что увидела там она, господин инспектор! Дай бог. Когда становишься старше, то все понимаешь. Они постоянно придумывают новые болезни. Постоянно. Покойный мистер Бредстоун всегда говорил, что, в конце концов, лечиться будут уже в утробе матери. Знаете, все эти таблетки и порошки?

Таблеток и порошков я не знал. Зато краем глаза увидел ветхую тень Рубинштейна, заглядывавшего в дверь. Убедившись, что вдова в кабинете, тот растворился как пар над чайником. Я поднял руку и медленно опустил ее, осторожный старик был уже далеко. За все время великий больной появился в кабинете на пять минут и тут же исчез, оставив недопитым почечный чай. Даже бесконечные разговоры о лечении мистера Бредстоуна не привлекли его.

– Документы, миссис Бредстоун…

– Вы надо мной издеваетесь? Был бы жив дорогой мистер Бредстоун, он бы этого так не оставил! А ведь он был почтмейстером, сам генерал-губернатор, хорошо знал его. Когда он заболел… А все началось с обычного кашля. Сейчас это уже не лечится, господин инспектор.… Мы как раз собирались к моей сестре в Чешир. Она живет там уже тридцать лет. Вышла замуж за фермера. Они разводят кроликов и мясных голубей. Странно, правда? У мужа небольшая ферма на…

-По инструкции…. – беспомощно прервал ее я. В окно летели звуки улицы: обрывки разговоров, гудение машин, хлопки флага в котором путался ветер. Бронзовые львы у фасада хранили покой управления. Чистые глаза Агаты Бредстоун казались огромными за сильными диоптриями. Наша ежедневная беседа совершила полный оборот и была готова продолжить движение по спирали. Мне хотелось, чтобы ее Пуфи прямо сейчас бы скончался от собачьей чумки. Вздрогнул бы и подох, оставив мир чистым, а проблемы решенными. Вместо этого маленькая лохматая гадина принялась грызть сменную обувь Рубинштейна, жаловавшегося на натоптыши. Пыльный войлок пришелся псу по вкусу. Злорадно заметив, что от правого тапка старого дезертира оторвана подошва, я вернулся к нудным объяснениям.

-Согласно инструкции, животные пересекающие границу Соединенного Королевства, должны быть освидетельствованы ветеринарным контролем, а лица, перевозящие их иметь при себе ветеринарный паспорт животного.

Моя собеседница поправила очки и хмыкнула. Когда был жив мистер Бредстоун, о такой глупости как ветеринарный паспорт нация и не думала. Нация думала о бессовестных иммигрантах у которых как раз таки паспортов не было. Сколько их въехало в страну, господин инспектор! Но если бы все сложилось так, как говорил ее заслуженный покойник, то вся эта белиберда не случилась бы.

-Какая белиберда?

-Вся!– твердо ответила она. – иммиграция и собачьи паспорта.

На мое счастье в кабинет втиснулись, сначала живот Соммерса, а затем и сам его обладатель. Находившийся в той поре, когда тело начинает стекать вниз, переливаясь через брючный ремень, начальник легавки до сих пор считал себя сердцеедом. Заблуждение, заставлявшее детектива – старшего инспектора красить волосы, оставляя на шее и ушах неопрятные пятна краски. От него разило одеколоном.

-Салют! – произнес он и залез ботинком в собачью лужу. Довольный обществом Пуфи выкатился из засады и с писклявым лаем бросился к посетителю. Не ожидавший такого приема, тот отскочил, угрожающе выставив палец.

-Слушай, Макс, если ты не уберешь животное, и вы не начнете убирать в вашем сортире, я шепну пару слов службе трафика, и их квитанциями вы сможете обклеивать комнаты.

-У меня нет машины, господин детектив – инспектор, – он расстроено потер нос и цыкнул на Пуфи. Тот с визгом укатился в свою берлогу, стол Рубинштейна. Из этого убежища он принялся облаивать недруга.

-Чуть не испортил мне брюки. А это настоящий Кляйн, не какая-нибудь подделка. – обеспокоенно сообщил Соммерс, демонстрируя лейбл с выжженной по коже надписью «Гельвин Гляйн».

– Весенняя коллекция. Продажи в Европе еще не начались.

Зад господина капитана, туго обтянутый настоящим Гляйном, брюками, на два размера меньше чем нужно подействовал на обиженную миссис Бредстоун, как красная тряпка на быка. Сухонький одуванчик вскочил со стула и вцепился в пришельца с яростью бультерьера насилующего резиновую утку. Их перепалка напоминала спор двух радиостанций за место в эфире, с шипением, бульканьем и взаимными обвинениями.

– Я не трогал вашего пса! На кой черт он мне сдался, ваш пес!

– Нахал! Если бы был жив бедный мистер Бредстоун….

– А я говорю, ма’ам…

-Вы мне не говорите…

Прикрыв уши ладонями, я принялся читать поступившие бумаги, ничего полезного их беседа мне не несла. Из-за пальцев доносилось лишь бессмысленное кваканье.

«Обратить особое внимание….»

«Согласно параграфа…»

«…разъясняем, что при определении стоимости… из определения следует… » – иногда брезентовый язык, на котором изъясняется государство, кажется высшим наслаждением.

В конце концов, миссис Бредстоун окончательно забила конкурента, пересказав ему полную биографию скончавшегося почтмейстера. Это было ее чудо-оружием, которым можно было уничтожать население небольших городов. Капитулировавший Соммерс поднял руки и принялся униженно извиняться.

-Несомненно, ма’ам…. Великий человек этот мистер Бредстоун, ма’ам…. Прелестный песик, ма’ам…

Обратив соперника в соус, Агата Бредстоун обернулась ко мне. Я малодушно объявил сам себе обеденный перерыв. Нужно было хоть что-нибудь сделать.

– Старая прошмандовка, – пробормотал детектив, когда миссис Бредстоун нас, наконец, покинула. Я знал, что эта передышка ненадолго и уже через час она будет в моем кабинете, вооруженная потертой моралью, духом некстати преставившегося почтмейстера и собственным одиночеством. Одиночество – общая головная боль. Мало кто готов быть по-настоящему одиноким, почти все желают донести горечь утрат до окружающих. Отчего становятся совсем невыносимыми.

-Слушай, Макс, а где Толстый?– Соммерс сидел передо мной, покачивая на носке приснятым тапком. – Заглядывает в задницы дохлым обезьянам?

Придя в восторг от собственной остроты, он хохотнул. Появившийся из–под стола Рубинштейна Пуфи, зарычал на него.