Макс Акиньшин - Тридцать восемь сантиметров

– Вам знакома фамилия Левенс, миссис Ангелопулос?

-Нет. А что он возит? – она была стойкой бабулей – мама Ангелопулос, очень стойкой, и все же бросила взгляд на мои руки. Это было простительно. Странно когда ты сам не замечаешь того, что вызывает внутренние судороги у собеседников. Все эти шрамы, подживающие ногти, синева под глазами. И еще более странно было встретить настоящее сострадание там, где его в принципе не должно было быть. Ни единой крошки милосердия. Абуелита твердо смотрела мне в глаза, ожидая ответа.

-Так. Ничего, – я пожал плечами, ничего он не возит и мои подозрения стали совсем уже беспочвенными. Доктор был чистым как ангел. И никаких зацепок. Мейерс, теперь мы знали фамилию первого, мертв. Больсо тоже. Кто-то бродил с «Питоном» за поясом. Моба засопел и, посмотрев на меня, развел руками. Мы узнали, все что могли. Пара небольших светлых пятен на темной картине. Из-за стены слышался стон и треск – очнувшийся сосед покидал поле битвы.

-Если что-нибудь узнаете, сообщите нам, – беспомощно произнес я.

Бабуля кивнула и ласково улыбнулась.

-Может быть пообедаете, а, Эди? – к моему удивлению, его величество отрицательно мотнул головой. Не сегодня, мама Ангелопулос.

Не сегодня. На прощанье, тощий Хесус повинуясь взгляду так и не покинувшей кресло бабули, всучил нам коробку сигар. В знак уважения, как он сказал. Бандероли на коробке, конечно, отсутствовали. Проходя по коридору, я обратил внимание на тюки с тряпками. В полутьме было плохо видно, но мне все же удалось разглядеть надпись «Гельвин Гляйн» на каждом. Вспомнив джинсы детектива Соммерса, я рассказал о его недавнем приобретении спускавшемуся по лестнице толстяку. Тот заржал, вспугнув голубей сидевших на окне.

-Этому павлину, Макс…– произнес он и, не договорив, провалился сквозь гнилые перекрытия площадки вниз. В каморку консьержа, мило развлекавшегося с бутылкой виски. Приняв его величество за первое видение приближающейся белой горячки, тот набросился на старшего инспектора с кулаками. Не успевший прийти в себя после падения Мастодонт осыпаемый ударами, ворочался в обломках как медведь в буреломе.

Бедняга, прилетало ему неслабо, оппонент оказался крепким малым. Такие сначала бьют, а потом разбираются что к чему. Консьерж внутреннего сгорания лупил кулачищами наотмашь. В ответ мистер Мобалеку лишь слабо крякал и пытался достать того прямыми. Каморка ходила ходуном. Поглядев на этот цирк пару секунд, я перескочил через вставшие дыбом доски и бросился вниз на помощь. Меня распирал смех.

Когда, наконец, возня утихла. Мы выбрались из приюта мамы Ангелопулос, прихватив в качестве компенсации недопитую бутылку противника.

-Зубы я сложил в твой левый карман, чувак! Проверь, все ли на месте! Теперь Маржолена отсыплет тебе кулек карамелек, – обижено орал толстый в открытые двери, противник не отвечал, потому что лежал в беспамятстве.– Ну, не с’ка, а, Макс? Я, кажется, сломал ногу.

Действительно, монументальная ступня ощутимо припухла, распирая порванный сланец. Мистер Мобалеку тяжело хромал, опираясь на меня. В довершении всего оказалось, что пока мы беседовали с бабулей и внучком, машину Мастодонта вскрыли. Воришки отогнули матерчатый верх и опустили стекла. К моему удивлению ничего не пропало, древняя кассетная магнитола была на месте и пластиковый пес качавший головой на панели тоже. Напротив, в нише бардачка, чья-то добрая душа оставила недоеденный сандвич и горсть мелочи.

-Милосердие, Макс, даром никому не дается. У некоторых его даже больше, чем у Папы, несмотря на то, что все они отменные мерзавцы и негодяи, – философски произнес его величество и небрежно откусил дар неведомых благотворителей. – Человек настолько ленив, что даже если бы оно было вроде жвачки на асфальте, и каждый мог отковырять себе кусочек, ни один м’дак, не сообразил бы этого сделать. Милосердие дается Господом раз и на всю жизнь.

Я с ним согласился: мы тоже были милосердны, раз не сдали консьержа в легавку. Потрогав распухшую губу, я сел за руль.

-Поехали, приятель, теперь мне нужно полечить дрыжку,– продолжил мой товарищ и отхлебнул конфискованный виски. – Вот скажи мне, что за баба, с которой путался этот мудень с «Питоном»?

Я пожал плечами, ответ на этот вопрос меня тоже интересовал.

Раз! На меня накатывает мутная волна. Отвратительная слизь лезет в рот. Я задыхаюсь, пускаю пузыри, отплевываюсь, кашляю, с шумом и бульканьем выпускаю воздух, ругаюсь, на чем свет стоит. Волосы липнут ко лбу.

Два! Волна откатывает, зависает где-то там по краям ванны, прилипает к стенкам. Я сплевываю.

-Леха, давай!– и мой напарник дает. Он маячит надо мной в грязной рубахе, цвет которой определить уже невозможно и старых брюках, подпоясанных проводом. Хозяйской спецовкой потомственный анархист Леха брезгует. На униформу у него аллергия.

Три! Мороженые тушки сыплются в мутную жижу. Марганцовку совсем развезло, она смешалась с сукровицей. От чистой прозрачно-розовой химии не осталось ничего. А слабый запах уже превратился в настоящую, пропитавшую все вокруг вонь. На кой черт, мы с Лехой постоянно ныряем в эту громадную ванну? Ведь к концу смены уже не отмыться, и мы сами превращаемся в подгнивающую куриную плоть. Разит от нас так, что Яхья с Магомедом запрещают нам заходить в свою каморку, которую гордо именуют офисом. Офиса того на пару плевков, три стола и бухгалтерша, занимающая угол у окна. Она постоянно жалуется, что ей дует и носит серые шерстяные платки вокруг грандиозной талии.

-Все, вылазь, пусть отмокает, – я делаю последние взмахи деревянным мешалом, по-другому никак, тушки слипнутся, и будут долго размораживаться. Леха жует мятую сигарету. Дует на заворачивающийся столбик пепла. Руками трогать нельзя, бумага сразу же намокает от слизи, которой они покрыты. Я курю точно также, зажимая сигарету зубами, делая резкий выдох, чтобы сбить пепел. Тот кружится и падает вниз, в проклятую гнилую мешанину. Мы с Лехой передовики, мы кормим народ. Три тонны куриных тушек за смену. Покрытых желтоватым слезливым льдом на входе и розовых и свежих при выходе. Мы кормим народ, всех этих людей, брезгливо ворочающих кур на прилавке. Кормим, но думаем совсем о другом.

-Денег дадут сегодня, Макс, не знаешь?

-Не знаю, – я аккуратно дую, чтобы пепел отвалился.

-Второй месяц, Макс, – напоминает Леха. –Пора шабашить с этим, как думаешь?

Я никак не думаю. Мне некуда идти. Все, что у меня есть: койка, где-то в недрах Дорогомиловского рынка, вилка, ложка и пара чистых носков, которые я еще никогда не надевал. Я их берегу, для особого случая, вот только для какого, я еще не знаю. Леха меня понимает, кто-то живет здесь всю жизнь и ничего не меняет. Жажда перемен возникает только у очень сытых или у очень голодных людей. А у тех, кто еще может сводить концы с концами, на повестке всегда один и тот же вопрос: а, зачем?