Кондратий Жмуриков - Принц и Нищин

Гриль выразил озабоченность происшедшим на последнем концерте Аскольда и среди прочего сказал:

— Из квартиры Воронцова вот этого мужика, — он показал на пьяного Мыскина, — и тебя мы забрали после того, как сами же и доставили туда по приказу Фирсова. Уж мне-то он доверял, т. е. ему сказал Роман Арсеньевич: мне можно доверять. Ну, а потом… потом не составило труда разыграть маленькую пантомиму. Все, как в театре.

— А почему такая мерзкая квартира?

Гриль вздохнул и повел речь совсем уж ни к селу ни к городу:

— Ну мы и перепугались, когда увидели, что квартира сгорела, Толян с синерылым семейством погибли… а тебя и Алика с тобой уже нет.

Аскольд неестественно рассмеялся.

— А тогда на полном серьезе думали, что за мной охотятся. Сколько наворочали всего, сраная канава!

В этот момент длинноволосый гражданин семитского типа, то бишь Борис Борисович Эйхман, ткнулся лицом в костный остов недоеденного борова и испустил первый аккорд басовитого храпа.

— Та-а-ак… одиннадцатая маршевая рота девяносто первого полка идет испражняться и на покой, — невесть к чему протянул Аскольд (по-моему, это из «Бравого солдата Швейка», выудил из своей невесть откуда нарисовавшейся литературной эрудиции Алик Мыскин), а потом вдруг заплакал. Никто не обратил на это внимания: вероятно, слезы скромного идола молодежной культуры были обычным явлением на увеселительных мероприятиях.

— А ты знаешь, Алик, что я агент ФБР? — пробормотал он, размазывая скорбную влагу по лицу.

— Ну вот, начинается, — сказал Гриль. — Однажды он мне целую ночь напролет доказывал, что он полномочный представитель какого-то Всемирного Эзотерического Синедриона больших и малых раввинов. И еще рассказывал, что очень любит есть кактусы, чтобы при этом расцарапаться до крови, помню, доказывал, что в него вселились душа преподобных Августина и какой-то мученицы Агафьи… такой святой дубль. А недавно битых три часа вдохновенно рассказывал, как он похож на Федора Михайловича Достоевского… тот тоже в молодости с друзьями якобы изнасиловал двенадцатилетнюю девочку. Н-да-а-а…

— А мне, — вспомнил Мыскин, — мне он только сегодня сказал, что убил собственного дядю. Дунул ему в лицо, и тот упал.

— А что, — упрямо сказал Аскольд, — дунул, и упал.

Стойкий оловянный солдатик… стеклянный, оловянный, деревянный.

Гриль невесело усмехнулся и столкнул под стол выводящего замысловатые трели длинноволосого продюсера. Именно с мягким стуком упавшего на пол тела в зал вошли несколько новых посетителей. С ними был начальник охраны ресторан, который сдержанно жестикулировал и изредка показывал в сторону сцены, на которой танцевали стриптизерки. В сторону столика, за которым сидели Мыскин и Вишневский-младший сотоварищи.

— Я не понимаю, почем мне никто не верит, когда я говорю правду… — бормотал Аскольд.

И в этот момент над его ухом прозвучал несколько недоуменный голос:

— Ах ты, черрт! В самом деле — одно лицо.

— Это как же так? — прозвучал второй, еще более удивленный голос.

— А вот разберемся. Андрей Арсеньевич!

Аскольд вскинулся и, повернув голову, посмотрел на невозмутимое лицо окликнувшего его человека, а потом перевел взгляд на стоявших за его спиной еще двоих.

— Что вам надо? — резко спросил он. — Вы из журнала? Из «Экспресс-газеты»? С НТВ? Из «Совершенно секретно»? Уходите немедленно… я вызову охрану! Я не буду давать интервью каким-то неизвестным людям! Потом вы напишете, что я замешан в отмывании грязных денег через финансовые структуры моего… моего дядюшки! Вновь пришедшие люди переглянулись, и первый мягко выговорил:

— Мы не из газеты. Мы офицеры ФСО. Федеральной службы охраны. При службе безопасности господина Вишневского, вашего дяди. Вы нам нужны.

— Все так говорят, — забормотал Аскольд, — однажды ко мне пришел человек и сказал, что он был лично знаком с Карлом Марксом. Я подумал, что, наверно, он не журналист, и стал говорить о педерастии в Голливуде и иудаизме в Нью-Йорке. А вы знаете, что Дэвида Копперфилда зовут Давид Хаимович Коткин, а?

— Наверное, легкий передозняк, — апатично сказал человек из «секьюрити» Вишневского и рывком поставил Аскольда на ноги. — Берите его, парни. И тут произошло неожиданное.

Аскольд схватил со стола ананас и залепил им прямо в лицо схватившего его человека.

— Али-и-и-ик!! Мы-ы-ыскин!!! — заорал он. — Не ве-е-ерь им!

Абсурд, но этот крик оказал на Александра прямо-таки вулканическое воздействие: он подлетел на месте, схватил останки несчастного борова и запулил в темных личностей, невесть откуда прорисовавшихся на горизонте лучшего — по ощущениям — вечера в его жизни.

…Честно говоря, он толком и не соображал, что делает. Более того, все происходящее прокручивалось в его мозгу как бы взглядом со стороны.

Скелет порося был отражен мощным взмахом верхней конечности офицера ФСО и разлетелся на части. Свиные кости брызнули во все стороны с кинетической энергией метеоров, пронизывающих земную атмосферу.

Одна из них угодила прямо в глаз Грилю, другая взъерошила прическу девушке за соседним столиком… а потом Мыскин схватил поднос с фруктами и мороженым и швырнул его в сотрудников Федеральной службы охраны.

Бананы, апельсины, киви, манго раскатились по все стороны, попадая под ноги заметавшимся людям и лопаясь с легким фонтаническим всхлипом.

На одном из бананов и «подорвался» работник «секьюрити».

Поскользнулся и растянулся во весь рост, сбив подбежавшего официанта, за которого он попытался ухватиться, чтобы сохранить вертикаль.

— Ума-а-атываем!! — заорал Аскольд и, восторженно пнув оглушенного «ананасным» хуком главу группы захвата, помчался по залу. За ним устремился Мыскин и — в некотором отдалении — Курицын-Гриль, на которого быстро оправившиеся от первого легкого шока подчиненные Адамова не обратили ни малейшего внимания.

…Алик Иваныч не понимал, куда он бежит. Стены и потолок ресторана пульсировали, словно внутренние полости стенок огромного сердца, в мягком воздухе грохотало сдавленное преддверие чего-то жуткого и тошнотворного. Так, как грохотала бы зловещая и перенасыщенная упругой сатанинской энергией музыка.

И тут ему стало плохо: он почувствовал, что внутренности, словно тряпочные, сминаются и выворачиваются наизнанку огромной рукой, по которой искрами пробегают сполохи тока высочайшего напряжения. На полном ходу его ноги заплелись, и он врезался лбом в стену. Алик припал виском к холодной вертикальной поверхности, и тут его вырвало.

Последнее, что он запомнил, это грохот бьющегося стекла и чей-то истошный душераздирающий вопль:

— Во-о-озьмемся за ррруки, дрру-уззя, возьмемся за рруки, друззя… штоб не прра-а-апасть по «одиночкам»!