Александр Звягинцев - Куда смотрит прокурор?

И судьба погнала его пинками туда, где он спасался, когда папа его Владилен впадал в белую горячку, а именно: в одну из десяти городских церквей, куда он и устроился в лучших традициях советских диссидентов старостой. Надо сказать, что Модест Владиленович пребывал в то время в самом отчаянном расположении духа, близком к болезни. Он доводил себя до изнеможения рассуждениями о том, что он тряпка, ничтожество, бездарность. Его вгоняли в бешенство звучавшие отовсюду откровения новых богатеев, что только полный идиот в наше время не может сделать себе состояния. И мысль, что воруют теперь все, кроме дураков, стала его главной идеей. Потому, увидев однажды в кабинете батюшки открытый сейф с деньгами, он, даже не задумываясь, словно по заранее обдуманному плану, сунул их в карман и был таков.

В тот же день он уехал из Лихоманска в Москву, где, лежа на койке в гостинице и прислушиваясь к безумному нервному напряжению этого города-монстра, обуянного дьявольскими соблазнами, увидел совершенно ясно и точно, чем будет заниматься в дальнейшем…

И пошло-поехало… Он приезжал в какой-нибудь российский город, облачался в припасенную рясу и шел в храм, где представлялся священником православного прихода Эстонии или Литвы. В разговоре упоминал о своих высоких знакомствах в среде высшего духовенства, иногда даже принимал участие в службе – занятие, в котором он был настоящим знатоком с детских лет, а к вечеру просился на ночлег к кому-либо из «коллег». Он никогда не крал в самих церквях, только в кабинетах и жилищах священников. Расчет его был безошибочен. Церковники ни разу не заявили в милицию о пропаже. Одни даже мысли не допускали, что облапошил их «коллега». Другие не хотели заявлять, чтобы не допускать милицию в свои тайники, так как больше всего не хотели какой-либо огласки. А еще он не крал в Лихоманске, потому что тут он предавался отдыху и размышлениям.

Модест Владиленович, давно уже оставивший мысли о собственной ничтожности, завел себе тайник, куда складывал самые ценные вещи, и жил в свое удовольствие, выдавая себя за героя нашего времени – удачливого предпринимателя. Украсть панагиар в лихоманском храме ему предложил один московский коллекционер, с которым он постоянно имел дело. По своим каналам коллекционер узнал, что панагиар этот – очень ценный. До революции хранился в домашней церкви одного знаменитого дворянского рода. А в лихоманскую церковь его определили в свое время безбожники-чекисты, выселявшие чуждый элемент из родового имения…

– Ах, Герард Гаврилович, все говорило мне: не укради! Душа протестовала, ум. Нельзя в своем городе это делать. Нельзя брать слишком известные вещи…

– А что же вы изменили своему стилю? Да и к тому же украли прямо из храма? – поинтересовался Гонсо.

– В общем, что вам сказать? Все мы рода лукавого и прелюбодейного, потому я и решил просто украсть. Был уверен, что первый и последний раз. А потом словно какой-то морок на меня нашел. Понимаю, что с панагиаром этим надо бегом в Москву, а сам сижу тут, хожу по врачам, прячу, как дурак, панагиар от вас в речку… А сам все время думаю: а вот интересно, найдут или нет? И не знаю точно, чего я хочу больше – чтобы нашли или нет? Представляете?

– Видимо, совесть в вас еще жива, Модест Владиленович.

– Наверное, и жива… Думаю, отец Василий свою руку протянул.

А потом Замотаев рассказал про свой главный тайник и принялся перечислять совершенные им бесчисленные «изъятия ценностей». Герард Гаврилович записывал и думал, что работа тут предстоит суровая – ведь придется добывать объективные доказательства краж в самых разных городах, расследовать каждый эпизод в отдельности… Тут месяцы понадобятся! А Модест Владиленович, ласково глядя на него, все говорил и говорил.

Разбушевавшиеся было вокруг Гонсо скандалы сами собой улеглись, затихли. Прибывшая из прокуратуры области с проверкой комиссия тоже шум поднимать не стала. И в первых числах октября Герард Гаврилович был уведомлен о том, что его направляют на курсы повышения квалификации в Санкт-Петербург, а дело Замотаева, которое он успешно раскрутил, надлежит передать другому следователю. Направление Герарда Гавриловича почти не удивило, он уже почувствовал, что стал после скандала в ресторане с загадочной девушкой Машей как будто лишним человеком не только в прокуратуре, но и в городе. Прямо как Евгений Онегин или Печорин. Туз его не то чтобы избегал, но был слишком занят свадьбой Василисы, а больше всего переездом Вани с его мамой к нему – он в своей квартире остался один, потому как Василиса перебралась жить к Шкилю. Вроде бы уже скоро Туз должен был стать дедом. Мотя Блудаков пропал, словно его и не было.

Капитан-разбойник Мурлатов после всех событий при каждой встрече поначалу радостно, но явно издевательски ухмылялся и интимно шептал Гонсо на ухо: «Ну, Герард Гаврилович, ничего больше не натворили по женской части?» – и беззаботно хохотал при этом. Но не все даже капитану масленица. Почувствовав себя в полной безопасности, Мурлатов потерял обычную осторожность, зарвался и оказался замешан в историю с недружественным захватом одного предприятия и за порочащие сотрудника органов поступки именно по представлению прокуратуры был из милиции уволен. Но тут же оказался начальником службы безопасности банка «Импортэкспортторгстрой», облачился в костюм от Армани и повел себя так, будто в этой должности и родился. Правда, прокуратуру при этом стал обходить стороной, рассудив, что береженого Бог бережет, а гусей дразнят только дураки… Ну как накопает на него тот же Гонсо материалы, да заказематят чего доброго!

Зато Шламбаум, к всеобщему изумлению, переходить за Мурлатовым в банк намертво отказался, хотя тот и звал его с собой. Шламбаум заявил, что так как он «родной сын трудового народа», то мыть ноги кровососущим «эксприаторам» и всяким там «гоп-стоп-менеджерам» не будет «ни под какими коврижками». И отправился на пенсию по инвалидности.

В Лихоманске наступил полный штиль. Как шутили в прокуратуре, унялся Шкиль – и полный штиль. И у Герарда Гавриловича появилось ощущение, что теперь он тут особенно не нужен, что здесь его теперь ничто не удерживает.

Когда до убытия в командировку оставалась всего пара дней, на бульваре, по которому Гонсо бесцельно брел, загребая ногами уже начавшие опадать листья, его окликнули. Герард Гаврилович обернулся и узнал старика Кресало. Рядом с ним стояла девушка. Солнце било Герарду Гавриловичу в глаза, и потому он не сразу узнал Алину из парикмахерской, в которую как-то столь неудачно зашел.