Клод Изнер - Леопард из Батиньоля

— Автор пьесы, по-простому — заноза в заднице. Ладно, пойду перекурю и начнем репетицию последнего акта. Точи свой кинжал, Равальяк!

Когда Генрих IV удалился, Андреа подсела к коллегам:

— Он что, льва на завтрак живьем проглотил? Не привыкла я к таким головомойкам…

— Привыкай, — посоветовал Равальяк. — Месье Леглантье изволят нервничать. Этот театр ему что любовница — сплошные расходы, уже кучу денег сюда вбухал.

— Откуда же у него деньги? Театр-то еще не открылся.

— Откуда-откуда… Может, дядюшка у него в Америке, а может, он финансовыми махинациями занимается — почем я знаю?

— Я знаю, — подала голос пышнотелая Мария Медичи. — Карты. Он предается игре с тем же пылом, с каким Генрих Наваррский охотился на кабанов. У нашего Эдмона всегда наготове две маски античной комедии: одна смеется, другая плачет. Если у него с лица не сходит улыбка — значит, накануне он выиграл в баккара, если кислая мина — продулся в прах. К счастью для нас, Эдмон скалится чаще, чем куксится.

— Когда же он успевает играть? — удивился Равальяк. — Ведь безвылазно в театре торчит — то костюмерами командует, то рабочих учит, как декорации собирать. Постановщиков опять же тиранит. «Гамлета», «Сида», «Андромаху» потрошит, каждое слово разжевывает фиглярам, которые ни ухом ни рылом… Это ж никакого здоровья не хватит!

— О, будь покоен — маэстро в свои пятьдесят еще ого-го! — фыркнула Мария Медичи. — Говорят, у него толпа любовниц, то и дело меняются, а есть одна постоянная зазноба — некая Аделаида Пайе, так он у нее проводит две ночи в неделю и, исполнив мужеский долг, до утра шляется по Большим бульварам — удовлетворяет картежную страсть. Играет, играет, не может остановиться, обещает себе, что при первом прибытке встанет и уйдет — и продолжает делать ставки. Хотя в последние дни ему, похоже, везло. Стало быть, и мы при удаче — у него есть чем жалованье заплатить.

— Что же, он никогда не спит? — спросила Андреа.

— Ложится с рассветом, встает в полдень.

— Надо же, а ты чертовски хорошо осведомлена, Эжени, — констатировал Равальяк. — И такое впечатление, что всё узнала из первых уст… в спальне маэстро.

— А кем, по-твоему, Мария Медичи приходилась королю Генриху, охальник? Законной половиной, разве не так?

Громоподобное «На сцену!» положило беседе конец — все трое бросились на подмостки, где Беарнец уже восседал в карете из штакетника, а машинисты натужно воздвигали задник, являвший миру фасады контор общественных писарей и бельевых лавок улицы Феронри.

— Эй, Равальяк, ты там не упарился отдыхать? Где твой парик? Ты должен быть рыжим! И на хрена ты мне сдался, шут гороховый? Уволю к чертям собачьим! Я тебя нанимал для того, чтоб ты мне кишки выпустил, а не для того, чтоб ты любезничал с этими дамочками, тьма тьмущая, чтоб тебя расплющило!

Кабинет директора театра находился во втором этаже над фойе. Как только закончилась репетиция, Эдмон Леглантье побежал переодеваться. Шустро отклеил накладную бороду, намазал лицо кольдкремом, смыл грим и напомадил седеющие усы субстанцией из баночки, которую стянул у Эжени. Застегивая рубашку, он напевал:

«Слава! Я чую приближенье славы, я еще задеру подол этой шлюхе! Успех! Признание! И тогда — роскошь, золоченые кресла, зал, освещенный электричеством — уж будьте любезны! Кто скажет, что я не везунчик? Сегодня вечером я сыграю не в баккара, я сыграю кое с кем злую шутку, и это будет мой лучший выход!» С этими мыслями Эдмон достал из ящика стопку бумаг и пробежал взглядом ту, что лежала сверху. Изящная композиция из трубки и портсигара служила заставкой к тексту, который он с выражением прочел вслух:

«Безупречно, — с улыбкой мысленно заключил актер и даже поцеловал акцию от избытка чувств. — Художник прыгнул выше головы. Вы неотразимы, мои красотулечки, вы и ваш драгоценный наряд. Судят-то по одежке! Ничто так не внушает доверия вкладчику, как умело выгравированная золотая жила, из которой сыплются готовенькие монеты прямиком в его кубышку. В нашем случае золотая жила приняла вид курительных принадлежностей, и до того убедительный вид, что ни одна иллюстрация в научном трактате не будет смотреться правдоподобнее. А мы знаем, что публика безоглядно верит любому печатному слову, каждой картинке в газете!»

Эдмон Леглантье отсчитал из пачки двадцать пять акций, остальные спрятал в несгораемый шкаф, предварительно достав оттуда двадцать пять портсигаров; сложил всё отложенное в чемоданчик и подошел к зеркалу завязать галстук. Сооружая узел, он декламировал монолог собственного сочинения, сдобренный модуляциями, достойными звучать под сводами «Комеди-Франсез»:

— Не придумано еще лучшего применения бумаге, нежели ее обращение в банковские купюры или же в обещание дивидендов, каковое воплощается в акциях многоликих мануфактур… — Он с упоением повторил, раскатывая «р»: — Мануфактур-р-р, как-то: культивация лапшичного дерева в заповедных уголках наших колоний или производство носогреек из окаменевшей смолы! Старина Леглантье, приготовиться к выходу, вот-вот воссияют огни рампы!

Широкий тротуар бульвара Бон-Нувель кишел горожанами, спешившими за покупками или выбиравшими себе террасу кафе по вкусу, чтобы предаться прекрасному farniente. [18] Безделье, ничегонеделанье (ит.). — Примеч. перев. Эдмон Леглантье первым делом удостоверился, что люди-«сандвичи», упакованные в рекламу театра «Эшикье» и сосланные на тихую улочку, добросовестно выполняют свои обязанности. Один из них обнаружился у входа в причудливое строение, занятое рынком, второй красовался на лужайке перед театром Гимназии, ловя взгляды зевак, устроившихся вокруг на скамейках.

Удовлетворенный увиденным, Эдмон продолжил путь по бульвару Пуасоньер и лишь на бульваре Монмартр заметил, что за ним следует блондин в светлой визитке, который определенно встречался ему раньше. Актер скользнул в уличную уборную и, чтобы сосредоточиться, забормотал себе под нос: