Людмила Милевская - А я люблю военных…

Харакири заржал, Сергей же был чрезвычайно серьезен. Он внимательно рассматривал Лавра и, безмерно меня удивив, неожиданно спросил:

– А про то, что тут из гранатомета стреляли, ты что-нибудь знаешь?

– Стреляли, не стреляли, какая мне разница. Не вникаю я. Мне весь этот шум даже в кайф. В наш дом теперь даже тараканов без проверки не пускают. Так что фраера облизнутся. Не добраться им до меня. А там может и Васька сыщется. Тогда заживу.

– Отпусти его, – приказала я Сергею, цепко державшему Лавра за руку.

Он выразил опасение:

– Не сбежит?

– Слышал же, что бежать ему некуда, – напомнил Харакири и добавил: – Да и мы с ногами, догоним.

Сергей нехотя Лавра отпустил и воззрился на меня с немым вопросом.

– Отойди, пожалуйста, метров на десять, – ласково попросила я его и грозно обратилась к Харакири: – Иди, покури там в отдалении. Мне с человеком потолковать по душам надо.

– Одну тебя не оставлю с бандитом, – взбунтовался Харакири. – Говори при мне.

– При тебе не получится, – начала было я, но, изменив тактику, скороговоркой на ухо ему шепнула: – Слишком много свидетелей, не расколется. Иди, я потом тебе все расскажу.

Харакири двинулся следом за Сергеем, но на лице его были написаны большие сомнения.

Я ждала. Вдруг Сергей остановился, с опаской глянул на Лавра. Сколько тревоги было в его глазах! Когда же на меня устремились его сапфиры, было в них столько любви…

Часто появляется Сумитомо в доме отца. Исполнен сыновней почтительности, весел.

Что влечет его? Оставил он беспорядочный образ жизни. Отчего?

Харима!

Новая песня поселилась в душе поэта, не вытеснив, но затмив прекрасный мотив по имени Итумэ.

«О, Итумэ! Бледная тень, ставшая лишь „росой эфемерной“… Встретимся в мире ином…»

А Харима…

Лицо ее лучезарней цветов молодой вишни. Даже затворник скалистой пещеры не сдержит вздоха. Прервет медитацию.

Сумитомо не уставал повторять Хариме:

– Как давно я не был рядом с тобой.

– Но вы были только вчера, – краснея, напоминала Харима.

Сумитомо, истинный поэт, отвечал стихами:

Еще больше краснела Харима, изредка лишь позволяя себе влюбленными глазами взглянуть на Сумитомо.

Но настал день, мрачный вернулся Сумитомо из Киото.

– Время пришло, – сказал он Хариме, с болью глядя на ее поникшие плечи. – Пора, видно не будет мне счастья. А там… Боги и Будды решат…

– Ждать я готова всю жизнь, – прошелестела Харима, впервые глянув прямо в глаза Сумитомо. – Знаю, вы хотите добра. Значит так будет.

Харима закрыла глаза. Процитировала «Мэн-дзы»: «Тем, кто любит других и пользу приносит, счастье дарует Небо, тем, кто клевещет, вредит, Небо приносит беду…»

«Прекрасное образование дал ей отец, – порадовался Сумитомо, наслаждаясь ритмом китайских стихов. – А как хороша! „Когда она улыбнется, все красотки шести дворов исчезают.“ Я не теряю трон, лишь жизнь могу потерять. О, Харима! Кому нужен воин, потерпевший бесчестие? Может ли он снискать уважение?»

Сумитомо ответил возлюбленной тоже китайскими стихами:

«Душа моя в холодном облаке движется к Восточной столице.

В этом мире тлена и суеты жизнь оправдана долгом.

Сколько лет я тащился по жизни, созерцая цветы, вкушая вино!

Время настало! – Ветер, иней и снег на заре.»

Смело подняла глаза Харима, твердо молвила:

– Нет иного пути, господин. Я буду ждать… ваших писем.

Вновь потупилась, тихо продекламировала:

Сумитомо пришел в восторг.

– Ты так искусна, можно ли еще послушать?

– Десять тысяч стихов написала, вас, господин, ожидая. Если один лишь отметите, счастлива буду. Верю, вы возвратитесь, хоть и надежды немного.

Возвратитесь… И тогда буду вам читать…

– Что ж, хватит стихов, Харима, – едва сдерживая волнение, сказал Сумитомо. – Если Боги даруют удачу, а Будды расположение, вечным будет союз наш. Но… Пора! Нужно исполнить гири!

Оставшись наедине с Лавром, я сразу взяла быка за рога.

– Зачем ты стрелял в президента? – грозно спросила я.

Лавр испугался и даже попятился:

– Чего?

– Не «чего», а бабахнул из гранатомета, – заверила я, на всякий случай хватая его за руку, чтобы сдуру не побежал.

Лавр заволновался.

– Не-е, не из чего не бабахал, – принялся убеждать он меня. – И в руках отродясь не держал этой «Мухи». Из нормальной волыны, из нагана там или из чего другого это я могу, а из гранатомета, нет.

Признаться, удивилась я:

– Откуда же, тогда, знаешь, что из «Мухи» пальнули, если не стрелял?

– Слышал, ведь не глухой. Все только и говорят, что об этом.

– Кто – все?

– Да и сиделка, и Далилка, и Любка-соседка. Все говорят между собой.

Ха! Все уже говорят о моей «Мухе»! Куда только ФСБ смотрит?

– А что говорят-то? – заинтересовалась я.

Лавр усмехнулся:

– Что это страшная тайна, что приказано было об этом молчать и все подобное. Меня же они за мебель принимают, а я, хочешь – не хочешь, слушаю.

Должна сказать, что на самом деле я Лавра в склонности к покушению на президента не подозревала. Было очевидно, что Лавр этот специалист по блатному делу и ни на какие идейные соображения от рождения не способен, как и на сильные поступки, касающиеся разногласий с властями. Он раб своего эгоизма и действительно от кого-то скрывается, а под паралитика закосил лишь от страха.

Но с другой стороны фуфайка как-то в его шкаф попала, и попасть она могла только сразу после выстрела, в те самые три минуты, которые были у террориста до появления охраны. Дело происходило в понедельник, Лавр не в сквере загорал, а за стенкой лежал и не мог не знать, кто положил в его шкаф фуфайку.

Если до встречи с Лавром я еще испытывала сомнения и выделяла какой-то процент на его соучастие с заговорщиками, то теперь склонялась к мысли гораздо более невероятной: по всему выходило, что фуфайку в шкаф парализованного забросил… полковник.

Да-да, полковник, который сцапал меня, мой старый знакомец Петр Петрович, сосед Любы.

Почему он? А потому, что больше некому. Чудес на свете не бывает. Судите сами: в недрах Любиной семьи никакому заговору не созреть, наличие длинного Любиного языка тому живейшая гарантия. Старая дева тоже отпадает. Даже если от нищеты она и решилась бы на измену, то спрятать мужика в фуфайке в своей квартире не смогла бы, там здорово все перешерстили. Если вообразить, что она сама из гранатомета пальнула, то тут же выплывает вопрос: почему на ее теле не нашли следов пепла и гари? Ведь глаза и руки стрелявшего ничем не были защищены.