Артур Кангин - Хроника гениального сыщика

— Кто же так ловко уничтожает животных прямо в центре Санкт-Петербурга? — взволнованно перешептывались в лощеных салонах.

— Если кому-то напакостил лжесвятой, почему укокошивают именно котов? — справедливо вопрошали другие богатые щеголи и щеголихи.

— Кажется, у меня есть ответ на эти вопросы? — резко произнес инспектор Рябов, открывая мою дверь ударом ноги. И резко же продолжил: — Акушер второго разряда Петр Кусков, надевайте свои пятнистые штаны. Мы выходим!

— Так ведь 1916 год?

— Вы ничего не слыхали о дырах в Сыре Времени?

В тот самый день, отслужив панихиду по невинно убиенным млекопитающим, Григорий Распутин приступил к своим безобразиям с цинизмом особым.

Он укушал три жбана зернистой паюсной икры, запив все это двойкой-тройкой хрустальных кубков столового вина № 21 (в просторечии, водкой). Кривым пальцем накрутил номер Столыпина (231 доб. АБ). Юродствуя, стал бубнить в трубку:

— Столыпушка! Ась?.. Что же ты на панихидушку по моим котяточкам не пришел? Брезгуешь, родненький? Чаво?!

На том конце провода напряженно молчали.

Земельный реформатор, опасаясь за судьбу бескрайней России, опасался злить всемогущего старца-ломаку.

Мы, то есть я, акушер Кусков, и сыщик Рябов, стремительно неслись по гранитной набережной Невы с ее почти (если за скобки вывести ублюдка Распутина!) державным течением.

— Петя, — неожиданно резко спросил меня Рябов, — вы никогда не задумывались, почему именно три кота были взорваны тротиловыми шашками?

— Есть какая-то глубокая символика в этой цифре? — ответно спросил я.

Детектив скосил на меня огромный глаз.

— Три кота мертвы, значит, шесть еще живы. Догоняете?

— Их взорвут сегодня? — озарило меня.

— Прибавьте шаг! — сквозь зубы приказал мне Рябов.

Продолжая вакхический вечер, лжестарец вызвал по интим-телефону (999-222-666, оплата только за звонок, sic!) девушку-таитянку и безжалостно раздевал ее.

— А таперича чаво на тебе осталось, белобокая? — пуская слюну сладострастия, лепетал Гришка. — Ничаво? Как ничаво? А корсетик, буренушка моя? На тобэ пока? Ну, скидывая тодысь и корсетик тот!..

В комнату старца то забегали, то выбегали шесть до бульдожьего состояния раскормленных чёрных котов, носящие модные в то время клички: Белка, Стрелка, Радий, Кадмий, Плутоний и Тротилий.

Говоря по трубе, старец с любовной гордостью поглядывал на своих четвероногих питомцев.

«Убери этих животинок, кем я останусь? — спрашивал себя Распутин и сам же отвечал. — Сиротинушкой! Кромешным!»

Коты хрюкали от блаженства, сжирая из миски кенгуриную печенку, беззастенчиво отрыгивая, выбегали из комнаты, совершая привычный променад по надраенному до золотого блеска паркета.

Если бы распутный старец пристально присмотрелся к своим (оставшимся пока еще в живых) котам, то несомненно заметил бы, что к противоблошиным ошейникам кошачьей гвардии прицеплено по крохотной, однако весьма сокрушительной бомбочке.

Приближался час «х».

И этот час грянул!

В квартирище Распутина громоподобно прогремели, почти в одну секунду (это же надо какой класс подрывника!) шесть взрывов.

В мановение ока Гришка стал абсолютным безкошатником!

Сгинули все черномазики…

Прогремевшие взрывы застали меня, акушера Кускова, и сыщика Рябова под окнами квартиры Гришки Распутина.

Водопад стеклянных брызг окатил нас с головы до ног.

Мне показалось, что в небе я заметил отчетливо мелькнувший кошачий хвост.

— Вперед в чистилище! — гортанно крикнул Рябов.

Я ринулся к парадному входу, но сыщик подтолкнул меня к «черному».

Перескакивая через три ступеньки, мы мчались по лестнице и буквально сбили пожилую монашку с холщовым мешком за спиной.

— Глаза разуйте! — гневно крикнула послушница, катясь по ступеням лестничного марша.

Мешок непорочной девы распахнулся. Из него, звеня и подпрыгивая, посыпались бомбы.

Смертоносные заряды полетели в проем лестницы.

Здание потряс чудовищный взрыв.

Через пару недель, выйдя из хирургического отделения (профессор Мечников очень удачно пришил мне мочку уха), я, акушер Кусков, и сыщик Рябов прочитали в «Санкт-Петербургских Ведомостях», что, не пережив гибели всех девяти кошек, Григорий Распутин, утопился в проруби Невы, с ее полудержавным течением.

— Придется закрыть дело за почти полным отсутствием пострадавших, — с некоторой печалью в голосе произнес сыщик, почесывая под гипсом руку.

— А кто та монашка? — не мог удержаться я от вопроса.

Рябов снисходительно на меня глянул.

— Неужели вы не узнали ее? — с мягким укором сказал он. — Фотография этой непорочной девы печаталась во всех бульварных листках.

— Не помню… — покраснев, сказал я.

— Это Евфросиния Соломоновна Косых, экс-супруга лжестарца. Она была крайне уязвлена крошечными алиментами.

— Где же она так ловко научилась подрывать кошек?

— В израильском спецподразделении «Звезда Давида», — ответил Рябов и усмехнулся: — Мой друг любезный, об этом вы можете написать отдельный рассказ.

Москву, как шаровая молния, пронзила весть — украдена вставная челюсть божественной певицы Мани Пугач.

Челюсть, выполненная самим маэстро Страдивари!

У артистки срывался грандиозный тур «Россия-Казахстан-Гренландия».

Что-то нужно было предпринимать.

Но что?

Привычным ударом ноги сыщик Рябов открыл дверь моей квартиры и с порога запел:

В тот момент я еще ничего не знал о деле Мани Пугач и разволновался за психическое здоровье моего наставника.

— Акушер Рябов, — посуровел Рябов, — живо надевайте свои пятнистые штаны.

— Они у меня в стирке… — мягко возразил я. — И сейчас, если я не ошибаюсь, полночь.

Сыщик сверкнул агатовыми глазами.

— Челюсть от Страдивари, — отрывисто произнес он. — Без нее великая Пугач не сможет петь под фонограмму.

— Иначе срывается грандиозный тур? — сощурился я.

— Штаны! — взревел Рябов.

В то самое время, за полночь, Маня Пугач полулитровыми фужерами хлестала водку «Путин&Распутин», заедала лягушачьими бифштексами с кровью, да хрипела амурные песни. Увы, без фонограммы она уже не пела лет сорок.

Прикормленные друзья раболепно хвалили.

— Ах, что за глазки! — восклицали они.

— Что за голосок!

— Ангельский! — кричал особенно наглый подхалим. Маня обещала его устроить в своей гей-подтанцовке.

Лишь композитор Тихон Хренов хранил молчание.

— Что вы молчите? — справились тогда лизоблюды у Тихона.

Маэстро откашлялся в кулак и произнес: