Владимир Круковер - Зачарованный киллер

Что этот грек у меня спрашивает, интересно? Впрочем, что тут интересного: интересуется, где меня высадить. Будто я знаю — где. Как же по–английски «такси»? Шут его знает, как. Во, бус — это, скорей всего, автобусная стоянка. Там и таксисты должны быть.

— Бус, плиз. — Не понимает, фраер бородатый. — Финиш кар бус. — Вроде понял, кивает. — Я, я, то есть: йес, йес. Сенк ю, сенк ю вери матч. — Уф, ну и дела! Полиглот из меня, прямо скажем, — хреновый.

Я вылез в раскаленную улицу, которая после кондиционера «фиата» показалась мне адовой лужайкой около стационарных печей для грешников. Что–то этот навес меньше всего напоминал автобусную стоянку. Но таксисты тут имелись. Странно, они что — все на «мерсах»?

— Эй, хлопцы, кто по–русски умеет? Ду ю спик рашен? Ты? Немного? Ну хорошо, мне бабу нужно, русскую шлюху. Ну, как бы тебе объяснить, интердевочку. Тьфу, черт нерусский, вумен рашен путана, — и я выразительно показал чем должна заниматься нужная мне рашен вумен.

Таксисты радостно заржали. Действительно, самый международный язык — это похабные жесты. Я сел в прохладное чрево «мерседесса». Общительный шофер лопотал нечто на смеси английского и греческого, изредка вставляя русские слова. Этим его знание великого и могучего ограничивалось. Пока мы ехали, мне удалось узнать, что: трам–трам–трам–хорош вумен–трам–трам–рашин гуд–трам–трам–много мани рашен–трам–трам-Горби вери гуд–трам–трам–рашен биляд хорош. А я то, интеллигент, интердевочка, шлюха… Материться надо тут почаще, вот и не будет проблемы языкового барьера.

…Первое же утро после отъезда ее матери началось с происшествия. Меня разбудил страшный грохот, я соскочил с кровати и не сразу понял, где нахожусь. Когда же понял — выскочил на кухню и увидел девчонку у груды белых осколков. Она была в одних трусиках, таких же дешевых и застиранных, как трико, в кедах на босу ногу. Тощая, угловатая, больше похожая на деревянного человечка, она стояла в своей обычной позе: ступни носками внутрь, руки чуть согнуты в локтях, взгляд исподлобья.

— Не самый лучший способ будить, — сказал я грустно. — Впрочем, эту вазу ты правильно грохнула, я вчера чай пил и все боялся, что она мне на голову сыграет.

Я вернулся в комнату и осмотрел свое новое жилище. Комната большая, светлая, две кровати: одна деревянная — моя, вторая узкая, железная — для девочки. Шкаф с детскими книгами, многие зачитаны. Письменный стол, торшер у моей кровати, бра — у нее.

Комод.

Я выворотил нутро комода. Две смены постельного белья для меня и для нее, куча платьев, колготок, брючек, кофточек, прочего барахла. Что ж она, дурочка, так плохо одевается? Из–за вредности? Кукла–чебурашка привлекла мое внимание, я рассеянно взял ее в руки.

— Положи! — сказала девчонка.

Я поднял голову. Она стояла в дверях и зло смотрела на меня. Голос у нее был резкий, каждое слово выговаривалось будто по отдельности.

— И пожалуйста, — равнодушно сказал я, кладя игрушку на место. — Жадина!

Мылся я с наслаждением, потом заправил постель. Когда она ушла на кухню, заглянул в комод. Чебурашки там уже не было. Я приподнял ее матрасик — Чебурашка лежал там.

— Не трогай, — сказала за моей спиной.

— Тогда заправляй постель сама, — сказал я невинно, — я думал, что ты не умеешь.

Она, кажется, поверила. Но с места не тронулась, пока я не отошел. Она вообще старалась выдерживать между нами дистанцию.

Я сел в сторонке и смотрел, как она заправляет постель. Делала она это умело, но небрежно.

— Куда пойдем кушать? — спросил я.

Она ничего не ответила.

— Хочешь в ресторан?

Молчание.

— Тогда давай поедем в зоопарк, там и поедим на ходу пирожков, мороженого? Только оденься по–человечески, а то всех зверей напугаешь.

В джинсовом костюмчике она выглядела приличней, но все равно походила на маленького уголовника. А в зоопарке долго стояла около клетки с волками…

Прошло три дня. Я долго читал на кухне, потом лег, наконец. Не успел задремать, как меня начали теребить за плечо.

— Слушай, вставай, вставай скорей.

— Ну-у, — протянул я, — что случилось?

— Ну, вставай же, скорей вставай.

— Что случилось, в этом доме? — я с трудом сел и вытаращился на Машу. — Что случилось в этом доме, чадо?

— Надо ехать к волку. Скорей!

Я взглянул на часы. Пять.

— В такую рань зоопарк закрыт.

— Надо ехать. Надо. Скорей!

— Бог ты мой, — я начал одеваться. — Я пони маю, что волк вызвал тебя по рации, но при чем тут я? Я не давал ему никаких обязательств и пакт дружбы не подписывал…

Я посмотрел на Машу и прервал свое шутливое бор мотание. Одно то, что она снова была в своем уродливом трико, говорило о серьезности ее намерений. Я ведь с первого дня заметил в ней некую странность, что–то похожее на посетившее меня в трудное время откровение с живыми. Иногда я только собирался что–то сказать, сделать, а она уже реагировала. Иногда мучительно страдала: от чего–то, происходящего за пределами моего сознания. В зоопарке звери при виде ее вы ходили из сонного транса и чуть ли не вступали с ней в беседу. Она же разговаривала с ними на каком–то птичьем языке и они ее, вроде, понимали. Я думал обо всем этом сквозь дремоту, отрывочно и не заметил, как мы приехали, вышли из такси, а Маша уверенно, будто бывала тут сотни раз, провела меня по Красной Пресне, потом каким–то двором скользнула в щель железной ограды.

Я протиснулся за ней, а она уже почти бежала, дыхание ее не изменилось, что я отметил мельком, и вот она бежала уже, мелькая стертыми подошвами, дышала так же тихо и ровно, а я бежал за ней, стараясь делать это бесшумно, и тут она остановилась, я легонько налетел на нее, затормозил каблуками и заглянул через колючую макушку.

Под кустом лежал на боку волк. При виде нас он заскреб задними лапами, перевалился на живот, нелепо расставив передние; трудно поднял голову.

— Ты стой, — сказала Маша шепотом, — ты стой тут, не ходи.

Она легко как бы перетекла вперед, присела рядом с волком, положила руку на зубастый череп и стала что–то бормотать на птичьем языке. Волк расслабленно откинулся набок, закрыл глаза, вздохнул..

Маша тоже закрыла глаза.

В полной тишине они походили на серое в сумерках рассвета изваяние — девочка и зверь. Неожиданно Маша вся изогнулась, напружинилась, скрючила пальцы, стала походить на зверя больше, чем безвольный волк.

Я вскрикнул. Маша душила волка. Все тело ее извивалось, колотилось, лицо посинело, глаза по–прежнему были закрыты.

Я стоял неподвижно. Я оцепенел.

Волк последний раз дернулся и затих. Маша отвалилась от него, как сытая пиявка, ватной игрушкой рас кинулась на траве. Веки ее дрогнули, блеснули белки. В этот же момент открылись веки волка. Стеклянные мертвые зрачки…