Людмила Милевская - Цветущий бизнес

Иванова рассмеялась. Кто бы знал как меня бесит ее ржание! Все что угодно, только не это!

— Иванова, опять ржешь? Тебе плакать надо.

— А по-моему плакать надо тебе. Считаешь себя очень умной?

— Считаю и не без оснований, — горделиво подтвердила я.

— Впрочем, зря на тебя напустилась, — снисходительно продолжила Иванова. — Глупость никогда не знает, что она глупость.

— Прекрати глумиться, а лучше чистосердечно признай мою правоту.

— Признаю, если ответишь на один вопрос. Ответишь?

— Отвечу, если это в моих силах.

— Очень жаль, что их немного. Так вот вопрос: если я тетю Мару, Павла и Власову убила из-за тебя, что же помешало мне расправиться с тобой? Одного человека убить всегда легче. Где причина, которая заставила меня устраивать себе такие сложности, городить кучу трупов, рисковать? Всего лишь надо было убить тебя, с твоим длинным носом.

Я опешила. Она права. Почему она не убила меня? Сразу же, еще до смерти Верочки.

— На этот вопрос я ответить не могу, — честно призналась я, со мной иногда бывает такое.

— Тогда и не будет от меня чистосердечных признаний. Прощай, спешу на поезд.

Иванова покинула кресло и направилась к двери.

— Сейчас же звоню в милицию. Пусть они займутся тем домом, а заодно и тобой, — от отчаяния крикнула я ей вслед.

Иванова остановилась и прошипела:

— Ты не выйдешь отсюда, ясно?

— Это мы еще посмотрим, кто отсюда не выйдет, — возразила я, храбро набрасываясь на нее.

Мы не на шутку сцепились, и были обе полны решимости, но в это время раздался стук в дверь.

— Кто это? — шепотом спросила я, не отпуская волос Ивановой.

— Не знаю, — шепотом ответила она, не убирая рук с моей шевелюры.

Стук повторился.

— Молчи, а то плохо будет, — пригрозила я.

— Входите, открыто, — громогласно гаркнула Иванова.

Дверь открылась…

Дверь открылась и на пороге показался… Сюрдик. Уж никак я не ожидала увидеть его, да еще в такой неподходящий момент. Пришлось оставить в покое перья Ивановой, что я и сделала с большой неохотой. Она тоже размотала со своей руки мой хвост и напустила на лицо улыбочку.

— Людмила Петровна, что здесь происходит? — вместо приветствия спросил ошарашенный Сюрдик.

— Серафим, хватай ее, она все знает, — гаркнула Иванова, и этот амбал Сюрдик тут же меня схватил.

И потащил в другую комнату, бросил на кровать. Яростно сопротивляясь, я кусала все, что попадало в зубы: в основном это была волосатая рука Сюрдика. Я сгрызла бы эту противную руку до кости, но времени было слишком мало. Иванова со шприцем в руках выросла надо мной и пробасила:

— Держи ее…

Он держал, а я начала проваливаться в мягкую мглу. “Сейчас остановится сердце,” — подумала я и с этой последней мыслью отключилась.

Глава 30

Очнулась я в своей квартире. В спальной. Лежала в кровати, и на мне была розовая китайская ночная рубашка с красивой ручной вышивкой. Рядом сидела Иванова. Она заботливо щупала мой пульс и с состраданием заглядывала мне в глаза. Я хотела встать, но ноги не слушались, а из головы не шла моя ночная рубашка, нежно розовая с очень дорогой вышивкой. Птицы там всякие, растения и цветы. Маки. Много маков. И все на розовом поле. Обожаю розовый цвет. Моя любимая рубашка. Она же пропала. Полгода назад, а теперь я в ней лежу. Как это может быть?

Рубашка потрясла меня больше всего остального. Полгода я искала ее, перерыла всю квартиру и даже грешила на Нелли, которая помешалась на китайской культуре и давно положила глаз на мою рубашку. Сколько бессонных ночей из-за этой пропажи, и вот, пожалуйста, рубашка опять со мной, и я в ней лежу. Не чудо ли это?

— Где ты ее откопала? — спросила я Иванову, глазами показывая на рубашку.

— Откопала? — изумилась она.

— Да нашла где ее? — рассердилась я такой бестолковости.

— Ты о чем?

— О рубашке! О своей рубашке! Китайской! Что сейчас на мне! Где ты ее нашла?

— Под твоей подушкой.

Меня это впечатлило.

— Ну надо же! Под подушкой! Вот так живешь и не знаешь, что надо чаще заглядывать под подушку.

В лице Ивановой появилась крайняя озабоченность. Она пощупала мой лоб и принялась часто щелкать пальцами перед моим носом, словно неумело исполняя фанданго.

“А крыша-то у нее подъезжает,” — не без жалости подумала я и тут же услышала заключение.

— Что-то не в порядке с твоей головой, — сказала Иванова, не прекращая щелкать пальцами.

— Такого же мнения и я о твоей.

— Как чувствуешь себя? — спросила она, не обращая на мои слова никакого внимания.

Я поразилась ее наглости и возмутилась:

— Ты еще спрашиваешь? Хотела меня убить, а теперь спрашиваешь о самочувствии?

— Хотела бы, убила бы, но ты жива.

— Думаю, это временно. Где кофе?

Иванова перестала щелкать и протянула чашку-термос, полную горячего, дымящегося паром, кофе.

— Ну? И чем я ее возьму? Где мои руки?

— Одна под одеялом, вторая вот, — Иванова взяла меня за запястье. — Пульс нормальный, вставай и не выделывайся.

После ее слов, ко мне вернулась власть над руками. Я схватила чашку и потребовала сигарету.

— Ты же бросила, — напомнила Иванова.

— Это было в другой жизни, а теперь я закурю. Где Сюрдик?

— Ты имеешь ввиду Серафима?

— Да, где он?

— Там же, где остальные.

Я опешила. Признаться, не ожидала такой откровенности.

— Ты имеешь ввиду Верочку, Власову, Фиму, Павла и тетю Мару с Сергеем?

Иванова сделала отрицательный жест.

— Сергей жив.

— Почему?

— А по-твоему я маньячка?

— Тогда ничего не понимаю. Ты все запутала, замучила меня насквозь и дай, наконец, пожрать. Жрать хочу, как сто лет не ела.

— Меньше, — успокоила Иванова. — Всего три дня.

— Полагаешь — это мало?

— Полагаю, это не вредно для твоей фигуры.

— Ага! Хочешь заморить голодом! — обрадовалась я. — А у меня голова пухнет, почему я еще жива? Теперь все ясно: ты решила сделать для меня исключение и уморить голодом?

— Нет, я совсем не собираюсь тебя морить. И более того, скажу: ты мне дорога как память.

— Память о чем?

— О бесцельно прожитой юности. Нечто вроде любимой фотографии.

— Так пойди и принеси еды, если я тебе дорога, потому что я не фотография, но, благодаря тебе, уже близка к ней. Только глянь какая я стала плоская, особенно живот. В моем возрасте это неприлично.

— Хорошо, принесу, — согласилась Иванова и вышла из комнаты.

Едва за ней закрылась дверь, я, ни минуты не раздумывая, поползла на другой конец кровати, поближе к тумбочке где стоял телефон. Несмотря на заверения Ивановой, тело мое лишь условно можно было назвать живым. Оно было ватным, жидким и бессильным. Я ползла, ругая себя за то, что не догадалась в свое время купить поуже кровать. Как это сейчас было бы кстати. Страсть к объемам когда-нибудь погубит меня.