Элизабет Питерс - Седьмой грешник

Один из них был фигурой вполне обычной — ведь Рим переполнен священниками всех рангов, возрастов и национальностей.

Падре Хименец носил длинную черную сутану, что для его ордена в столице было de rigueur [2]. Глядя на него глазами человека, впервые его увидевшего, Джин обнаружила то, чего, когда они стали друзьями, старалась не замечать, — смуглое лицо испанца Хосе поражало красотой.

Рядом с ними сидели брат и сестра Сковил, хотя на расстоянии трудно было сказать, кто именно брат, а кто — сестра. Они были удивительно похожи друг на друга; может быть, в значительной степени это объяснялось современной модой или, скорее, их полным к ней пренебрежением. Энни носила такие же, как у брата, выцветшие джинсы и рубашки. Рыжие, словно золотые, волосы Сковилов напоминали шевелюры многих хорошо известных героев детских книг — маленькой сиротки Энн, Степки-Растрепки и других. И прически брат с сестрой носили одинаковые, только у Энди волосы были немного длиннее, чем у сестры. Они обрамляли его лицо подобно нимбу. Ничем другим Энди не напоминал святого — ведь трудно представить себе святого с веснушками, а искры, пляшущие в его голубых глазах, скорее наводили на мысль о потусторонних персонажах противоположного рода. Рядом с ним его сестра казалась изможденной и потухшей, словно она отдала брату часть своей энергии, дабы усилить его обаяние.

Майкл погрузился в обычное для него молчание. Он уселся на ближайший стул, достал блокнот для зарисовок, с которым никогда не расставался, и предоставил Джин возможность объяснять появление Жаклин и знакомить всех с нею. Рассказ показался Энди чрезвычайно забавным. Он громко расхохотался, но внезапно осекся под леденящим взглядом Жаклин.

— Простите, — пробормотал он без обычного апломба. — Действительно, ничуть не смешно.

— Ну что вы, ужасно смешно, — кротко возразила Жаклин. — Особенно если вы поклонник таких комедий, где вываливают на голову кремовые торты... Между прочим, я здесь не по своей воле, меня затащили. И я не уверена, что мне здесь нравится. А что, собственно, вы собой представляете? Звено международного заговора? Или боретесь против чего-то?

Реакция всех троих, впервые столкнувшихся с язычком Жаклин, была столь же разной, сколь разными были они сами. Энни казалась расстроенной. Она молчала, и вид у нее был смущенный, она не любила споры. Хосе улыбался. А Энди, почувствовавший в собеседнице дар вести остроумную пикировку, в которой сам был великим мастером, расслабился.

— Если уж на то пошло, то мы боремся не против чего-то, а за... Мы только часть группы, здесь собрались не все. Наш девиз...

— Заткнись, Энди, — спокойно перебила его Джин. Она перевела взгляд на Жаклин. — Просто мы привыкли каждое утро собираться здесь и пить кофе. Четверо из нас получили гранты от Института. Нам дают эту стипендию, чтобы мы год проучились в Риме...

— Ну, на что Институт дает гранты, я хорошо знаю.

— Вот мы вчетвером и учимся здесь в этом году. Хосе изучает витражи, занимается с одним из институтских художников. Есть еще двое наших, тоже иностранцы, мы часто пользуемся институтской библиотекой.

— Значит, вас семеро, — догадалась Жаклин.

— Да так уж получилось. Но мы вовсе не члены тайного общества.

— Это Джин так считает, — торжественно начал Энди, — но она упускает из виду магию чисел — их глубокий смысл. Что-то свело нас вместе. В том, что мы оказались здесь, есть некая Цель — мы приехали с разных континентов и встретились в самом Средоточии всего.

— Да-а, — протянула Жаклин.

Она слегка отодвинула свой стул, чтобы получше разглядеть Энди. Однако Майкл, не поднимая головы от своего рисунка, придержал стул. Жаклин бросила на него удивленный взгляд, но Джин успокоила ее:

— Не обращайте на него внимания. Если бы он смог заговорить, он объяснил бы, что рисует вас и не хочет, чтобы вы двигались.

— Но он умеет говорить, я сама слышала. Зачем...

— Он художник, — вмешался Энди.

Майкл, продолжая рисовать, издал звук, похожий на тихое рычание, а Энди добавил:

— Мне следовало сказать «живописец». Они такие привереды, все эти деятели искусства, претендующие на тонкий вкус... Хорошо, Микеланджело, должен же я тебя как-то называть, или ты предпочитаешь просто «рисовальщик»? Вряд ли... Ну, все равно, моя сестричка тоже ведь из таких. Она — скульптор. И не вздумайте назвать ее скульпторшей, если вам, конечно, дорога собственная жизнь. Вы когда-нибудь замечали, как цепляются к словам люди, работающие руками?

— Да все цепляются к словам, — возразила Жаклин. Она улыбнулась Энни, которая ответила ей слабой улыбкой, но ничего не сказала. — Значит, Майкл и Энни представляют в вашем Институте искусств и археологии его первую половину. А вы и Джин — археологи, не так ли, Энди?

— Институт держит археологов в черном теле, — сказал Энди. — Джин являет собой компромисс. Она занимается историей искусств.

— С годами число археологов и людей искусства выравнивается, — серьезно заметила Джин. — В Институте стремятся к равновесию.

— Она являет собой компромисс во многих отношениях, — сказал Хосе и улыбнулся Джин. — Она старается сохранить мир между нами. А это не всегда легко.

— Верю. — Изумрудные глаза Жаклин обратились на Хосе, и он выдержал этот оценивающий взгляд спокойно и с улыбкой. Потом Жаклин перевела глаза на Майкла. Выражение ее лица не изменилось, но Джин дорого была дала, чтобы узнать, каково мнение их новой знакомой об этом молодом оригинале. Он напоминал борца. У него были тяжелые и грубые черты лица, за одним, правда, исключением, которое мог заметить только внимательный наблюдатель, — у Майкла был красивый рот, с тонкими губами, почти изящный по форме. Руки — большие, с толстыми, словно обрубленными пальцами, были, если верить законам хиромантии, скорее руками ремесленника, чем художника. Из-за широких сильных плеч и привычки сутулиться Майкл казался ниже ростом, хотя он был высок — почти шесть футов. Его рубашка походила на рубашки, столь популярные у молодых американцев, яркие, как галстуки, только ее радужная расцветка возникла постепенно, сложившись из красок, которыми Майкл пользовался в течение прошлого года. Рубашка была расстегнута, не до талии, а гораздо ниже, до того места, где утвердился ремень выцветших джинсов.

Жаклин через плечо поглядела на вход в кафе. Он был темен и мрачен, словно зев пещеры. И внутри не было заметно никаких признаков жизни.

— А где же наш гостеприимный хозяин? — спросила Жаклин. — Я бы выпила кофе.

Раздался дружный взрыв смеха, и у нее удивленно поднялись брови.

— Вот именно гостеприимный — как раз подходящее слово, — отозвался Энди, по-видимому присвоивший себе право говорить за всех. — Джузеппе всех нас терпеть не может. Я готов был отнести это за счет ненависти к иностранцам, но, по-моему, мы не нравимся ему как личности.