Донато Карризи - Циклы романов Маркус и Сандра-Мила Васкес. Компиляция. Книги 1-9

– Я – плод обмана, – говорил он о себе, – а может, плод доброго дела, которое славная женщина сделала старику, уже готовому отправиться в ад.

В свои тридцать лет Дави толком ничего не добился, да и в последующие годы тоже. Единственное, что его занимало, – это проматывание огромного отцовского состояния. Он разыскивал на Монмартре художников, скульпторов, поэтов или писателей, нуждавшихся в деньгах. У него был фантастический нюх: ему достаточно было в крошечной газетной статейке прочесть положительный отзыв или услышать, как имя оставшегося без гроша художника кто-то не раз повторил в аристократических кругах. Как только он чувствовал, что в ком-то из них кроется гений, он тут же являлся к нему и предлагал крупную сумму денег, чтобы тот больше не занимался искусством.

– Я меценат! – нахально заявлял он. – Я избавляю мир от той лжи, что несет в себе искусство!

Дави делал ставку на то диковатое обаяние, которое у него сочеталось с врожденной притягательностью. Он быстро завоевывал расположение женщин. Другие мужчины не шли с ним ни в какое сравнение, более того, соперничали друг с другом, добиваясь его дружбы. Но самым главным талантом Дави была способность заставить людей прощать ему любые выходки.

Гасконские повадки итальянского принца нравились парижанам. Он был аристократом, но еще немножко революционером, а французы, как известно, питают слабость к революциям. А потому секрет его успеха заключался именно в духе противоречия.

С одинаковым спокойствием и одинаковым бесстыдством он посещал и аристократические салоны, и низкопробные кабаки. И там, и там все неизбежно заканчивалось скандалом. Его поступки всегда вызывали шумную реакцию. Но его не устраивала роль преходящего модного феномена, призванного отвлечь скучающих толстосумов от их собственного богатства. Однажды, чтобы их шокировать, он появился в Опере с очень красивой цыганкой в национальном костюме.

Дави все время чего-то желал .

Он коллекционировал людей. Или их отдельные черты. Чувства, вот чего ему хотелось. Он возбуждал в людях чувства. А потом ими завладевал. И их гнев становился его гневом. Их чувства – его чувствами. Их изумление – его энергией. Словно они были не живыми людьми, а неодушевленными предметами.

В 1908 году у него появился новый объект желания.

Этот объект именовался женщиной.

Женщины такой красоты Дави не видел ни разу.

Дави был знаком с Гузманом уже много лет. Впервые они встретились на Капри, на вилле одного общего друга – знатного неаполитанца, питавшего страсть к лошадям.

Однажды вечером после ужина Гузман развлекал гостей рассказом о подводном вулкане, который находится в центре Средиземного моря и раз в сто лет извергает маленький островок. В течение нескольких месяцев островок плавает на поверхности, а потом снова тонет в результате ужасного подводного землетрясения.

– Когда-то моряки, наблюдавшие островок, думали, что попали в чистилище, – говорил Гузман, окутанный дымом великолепного кубинского табака, что придавало ему вид духа-мученика.

Дави сразу проникся огромной симпатией к этому человеку, который, в отличие от всех остальных, вовсе не старался снискать чье-то расположение. Гузман находил удовольствие в том, чтобы просто быть приятным человеком. И Дави выбрал его как единственного друга.

Вместе они много путешествовали в поисках неизвестных экзотических гор, и во время этих путешествий Дави вел себя как послушный ученик, оставив все свои выходки и вспышки непокорного нрава и демонстрируя чудеса восприимчивости.

Потом на довольно долгое время их пути разошлись. Но когда Гузман в 1908 году вернулся в Париж вместе с Исабель, Дави уже был там и успел снискать себе дурную славу.

Они договорились встретиться, чтобы вспомнить былые времена.

Дави слышал, что у Гузмана есть возлюбленная, ему уже рассказали историю, что случилась восемь лет назад на Большом балу в испанском посольстве. Но Исабель он никогда не видел.

Когда Гузман их познакомил, Дави даже рта не смог раскрыть. Он прекрасно отдавал себе отчет, что если так и будет молчать, то выставит себя дураком. Он попадать в такое странное положение не привык. Наоборот, он всегда загонял в него других.

Исабель же была изумительной мятежницей, дикаркой, не позволявшей себя приручить. Она не признавала никаких хозяев, и именно поэтому ее расположение и внимание надо было постоянно завоевывать.

Мало того что она была неотразима, она была умна. Ее, всегда готовую молниеносно ответить, занятную и непредсказуемую, казалось, ничто не могло смутить. Улыбка ее вспыхивала вдруг, как солнечный лучик, которого никак не ждешь в дождливый день. Там, где другие женщины рассудительно бы подумали, она принимала мгновенные, непосредственные решения. Ну, например, скинув туфли, залезть на утес, где увидела цветы рододендрона, или вдруг в обществе начать рисовать или курить.

«Такая красавица, просто ангел, – и вдруг с таким типом… – думал Дави, – с желтыми пальцами, с дурным запахом изо рта… Да, он хороший рассказчик, но он же урод!»

Как бы ни любил он Гузмана, сдержать презрения не мог. Но истина заключалась на самом деле в другом. Дави изо всех сил старался скрыть от самого себя, что сразу же влюбился в Исабель.

Эта парочка оскорбляла взгляд немыслимостью своего сочетания, но еще больше оскорбляла те чувства, которых он никогда не испытывал. А чувство, которое он испытывал к Исабель, уничтожало его, обессмысливало. Единственным способом не дать себя подавить ему казалась ненависть к Гузману. Так зверь, попав в клетку, не может смириться с утратой свободы и продолжает огрызаться, хотя и знает, что это бесполезно.

Дави стал бывать у них постоянно. Их все время видели втроем: в Опере, в бистро, в театрах, в музеях… Дави уже не мог обойтись без того, чтобы быть рядом с Исабель. Но ему приходилось терпеть, что она неразлучна с Гузманом, и это разрывало его душу.

Спустя какое-то время он понял, что надо что-то делать. Так дальше продолжаться не могло.

И он начал подавать ей знаки. Поначалу сдержанно: так, мелкие любезности, чтобы подготовить почву. Потом все яснее: дарил картину, которая ей понравилась в галерее, бросал на нее долгие взгляды, как бы невзначай прикасался к ее руке.

Она этих призывов не замечала или делала вид, что не замечает, но для Дави все было едино. Потому что чем больше усилий он был вынужден прилагать, тем сильнее становилась его решимость. Исабель ничем не давала понять, что его внимание ее раздражает, и это уже само по себе было для него знаком.

А потом Исабель, не стесняясь его присутствия, бросалась на шею Гузману и принималась его ласково тормошить, как влюбленная девчонка. И у Дави появлялось ощущение, что он здесь лишний и его надежды напрасны.