Донато Карризи - Циклы романов Маркус и Сандра-Мила Васкес. Компиляция. Книги 1-9

Тогда Дави, коллекционер по природе, принялся коллекционировать Исабель. В день по мысли, в день по воспоминанию. Ее руки. Ее улыбку. Каждый раз понемногу. Не спеша.

Бывали моменты, когда ему казалось, что Гузман издали за ними тайком наблюдает. Но тому не было доказательств.

В декабре 1911 года Исабель решила поехать в Америку. Дави всячески поощрял эту затею.

– К новой жизни, – говорил он.

А он присоединится к ней потом, может быть, в апреле. И в этой новой стране – далеко – он сделает ей предложение.

Вечером накануне отъезда Исабель, в темноте и тишине огромного дома, предстала перед Дави абсолютно обнаженной. И перед тем как поцеловать его, она трижды сказала ему «да»: «да» – в настоящем, «да» – в будущем и «да» – в молчании о прошлом.

А потом задала вопрос.

Дави уже понял, что есть на свете одна вещь, которую он никогда от Исабель не получит. И это не любовь. Ее любовь у него уже была. Он не получит ее боль, ее печаль. И на это не хватит никаких четырех месяцев разлуки.

И понял он это после простого, обыкновенного вопроса:

– Дави, что там было в письме?

– Имя.

– Какое имя?

– То, что он выбрал, чтобы назвать безымянную гору, если, конечно, ее найдет.

– И что за имя?

– Исабель, – сказал Якоб Руман.

Пленный кивнул:

– Особенность ситуации заключалась в том, что для Гузмана главным было не найти саму гору, которой следовало дать имя, а найти правильное имя для этой горы.

– И Исабель уехала в Америку?

– Отплыла на корабле из Гавра тридцать первого декабря тысяча девятьсот одиннадцатого года.

– А четыре месяца спустя, чтобы ее догнать, Дави сел на «Титаник»?

Пленный коротко ответил:

– Да.

Некоторое время оба молчали, ибо мысли обоих в выражении не нуждались.

Молчание нарушил Якоб Руман:

– Вы с самого начала все точно рассчитали. Вчера было четырнадцатое апреля, сегодня пятнадцатое, нынче ночью четвертая годовщина кораблекрушения. Эту историю вы мне рассказали только потому, что я вам сообщил про свой день рождения. Иначе вы и мне ничего бы не сказали.

– Совпадение мне показалось весьма заманчивым. А вы не находите?

– И вы выбрали именно это место, именно Монте-Фумо, Дым-гору, чтобы прийти сюда и умереть… Все одно к одному, как в любой истории, выверенной до совершенства.

– Совершенных историй не существует, особенно во время войны. Тут уж не до выбора, – спокойно сказал пленный.

Он подался вперед, чтобы Якоб Руман мог разглядеть его лицо.

– Я собрал себе в коллекцию столько жизней, сколько вы и представить себе не сможете. А теперь могу потерять свою собственную, сделав такой выбор… Умереть посреди смерти… Нельзя упустить случай и не воспользоваться такой иронией судьбы.

– Значит, решено, и вы дадите себя расстрелять.

Якоб Руман не спрашивал, он утверждал и был при этом разочарован и разозлен.

– Тогда для чего вы рассказали мне эту историю?

– Я последний из аэдов! – с иронией отозвался пленный, подняв палец к небу.

– Однако вы мне пока не сказали, каким образом познакомились с Гузманом.

Этим намеком он немного разрядил обстановку.

Пленный усмехнулся, но выдержал взгляд доктора и полез в карман.

– Тут понадобится долгий табачок.

И он вытащил сигару, которую явно держал про запас.

– Нет, это не та, что досталась от Рабеса, она ведь не обернута в серебряную бумагу, – весело заметил он. – Но здесь, наверху, какая разница?

Он разломил сигару и протянул половину Якобу Руману.

Доктор заколебался.

Итальянец вдруг посерьезнел:

– Доктор, вы единственный друг, который у меня остался. Прошу вас, не отказывайтесь.

Доктор принял сигару, и пленный точными, изящными и поэтичными жестами изготовился закурить. Он облизал губы, элегантно сложил пальцы вокруг сигары и чиркнул о скалу последней спичкой. Прикрывая огонек ладонью, он поднес спичку к кончику сигары и сладострастно затянулся. Потом передал горящую спичку Руману:

– В древности люди в знак дружбы обменивались огнем.

Доктор последовательно повторил все его движения. Война в этот момент отошла куда-то далеко-далеко. И двое людей, которым полагалось быть врагами, словно бы знали друг друга целую вечность.

– Так что вы от меня хотите? Я понял, что с самого начала у вас был свой план…

Они добрались до сути вопроса. И Якоб Руман был наконец призван прочертить свою линию в этом рисунке судьбы.

– Вы готовы стать новым главным героем истории? – спросил итальянец, показав врачу какой-то конверт, что лежал у него во внутреннем кармане куртки.

Письмо .

– Это для Исабель?

– Вы ей передадите, правда? Иначе все эти месяцы ярости, вся моя жизнь и, может, даже моя смерть утратят смысл.

Якоб Руман взял конверт из рук итальянца и внимательно его оглядел. Бумага пожелтела, – наверное, письмо написали очень давно.

– Если останусь жив, поеду в Америку и разыщу Исабель. Даю вам слово.

– Я не подписал письмо, и искать мое имя на конверте тоже бесполезно.

– Вы не верите обещаниям и не скажете мне ваше имя…

Пленный улыбнулся:

– Вы и так его знаете, доктор.

Полог, закрывавший вход в пещеру, распахнулся. Это пришли за пленным. Сержант взглянул на Якоба Румана, чтобы узнать ответ. Но доктор отрицательно покачал головой и потупился.

– Табачок закончился, – сказал пленный и встал на ноги. – Пора идти.

Якоб Руман взял черную записную книжку и отыскал между страниц бумажную орхидею. Потом скрепкой приколол ее к куртке пленного:

– Это вам вместо ордена.

Итальянец протянул ему руку. Несколько секунд короткого рукопожатия они смотрели друг другу в глаза. Прошла всего одна ночь, но им она показалась целой жизнью.

– Прощайте, доктор.

– Прощайте, Дави.

Шестого мая 1937 года весь Нью-Йорк стоял, задрав голову. Был четверг, и все ожидали обещанный к вечеру пролет огромного дирижабля [73].

Якоб Руман был единственный, кто смотрел вниз, на адрес на конверте, который держал в руке. «Гинденбург» вылетел из Франкфурта шестьдесят два часа назад, а он неделю добирался сюда на корабле и уже пять дней как находился в городе.

Он попросил таксиста высадить его за пару кварталов от нужного места: ему хотелось пройтись пешком. В его распоряжении был двадцать один год, чтобы все обдумать, но теперь он чувствовал, что все-таки должен собраться с мыслями. Было всего половина девятого утра, но уже стояла жара. Он снял пиджак и шляпу, провел рукой по белокурым, быстро седеющим волосам и зашагал по Мэдисон-авеню.

Сюда он прибыл в конце долгого путешествия, в том числе и путешествия во времени. Что толкало его? На самом деле он и сам не знал, правда или вымысел та история, что рассказал ему Дави, приписав ее Гузману. Мадам Ли, Дардамель, Рабес, Эва Мольнар, да и сам Гузман, может, и вовсе никогда не существовали, и вряд ли Якобу Руману когда-нибудь удастся выяснить, были они или нет. Точно так же, как поющие горы в Китае, мыльный дождь в Марселе или кощунственное танго в испанском посольстве под оркестр, исчезнувший в никуда.