Абир Мукерджи - Человек с большим будущим

Китаец протянул руку ладонью вверх. Я не имел представления, какие там могли быть расценки, поэтому просто вытащил стопку грязных банкнот и отдал китайцу. Тот пересчитал деньги и улыбнулся.

– Жди здесь, – сказал он и исчез за занавеской.

Минута тянулась за минутой. Я терял терпение. Отодвинув занавеску, я заглянул в соседнее помещение. Дрожащий свет керосиновой лампы освещал голые стены и низкие койки – веревочное плетение на деревянном каркасе. Это заведение было явно не для утонченных натур – ни шелковых постелей, ни позолоченных трубок, ни красивых девушек. Настоящий притон для настоящих наркоманов – людей, ничего из себя не представляющих и ничего не ждущих от жизни. Меня это место полностью устраивало. Нет, я не считал себя наркоманом. Ведь я прибегал к наркотику исключительно в медицинских целях. Опиум помогал мне уснуть, а для этого грязная дыра на задворках подходила куда лучше, чем любое элитное заведение, даже несмотря на отсутствие красивых девушек. Основная проблема заведений высокого класса – это качество опиума. Он там слишком хорош. Чистый опиум возбуждает. Вызывает опьянение. Мне не требовалось опьянение. Я хотел погрузиться в забытье, а для этого требовался дешевый вариант: грубая, нечистая, разбавленная дрянь, которую как раз подают в подобных низкопробных притонах, с примесью золы и бог знает чего еще. От нее наступает эйфория, а потом ступор – обезболивающий, оглушающий. Благословенный опиум! Если не считать морфия, то это лучшая вещь на свете.

Наконец ко мне вышла молодая круглолицая женщина китайской наружности. Ее губы и ногти были выкрашены в кроваво-красный цвет, а платье было таким же черным и шелковым, как и волосы, ниспадавшие на изящные плечи и струившиеся вдоль спины. С одной стороны платья шел разрез до самого бедра. Я подумал, что, вероятно, слишком поторопился с оценкой этого притона.

– Прошу вас, идите за мной, сахиб, – пригласила женщина.

Индийское обращение прозвучало столь же неестественно из уст китаянки, как если бы француз запел «Боже, храни короля». Тем не менее я проследовал за ней к койке, стоявшей почти в самом углу обшарпанной комнаты.

– Прошу вас. Располагайтесь, – сказала она, указывая на шаткую деревянную конструкцию. Словом «располагаться» это можно было назвать лишь с натяжкой, но я «расположился».

Женщина скрылась и тут же вернулась с деревянным подносом, на котором стояла простая бамбуковая трубка для курения опиума – длинная, с металлическим креплением, поддерживающим небольшую керамическую чашу. Рядом с трубкой – спиртовая лампа, длинная игла и, конечно, черный шарик опиума, маленький, чуть больше горошины. Опустив поднос на пол, она взяла лежавшую под рукой свечку и стала разжигать лампу. Затем ловко насадила шарик опиума на кончик иглы.

– Бенгальский опиум, – сказала она, – гораздо лучше китайского опиума. Больше удовольствия для сахиба.

Держа иглу, она поднесла ее к пламени лампы. Опиум разбух и из черного стал багряным. Точными движениями, достойными стеклодува, она разминала его, то растягивая, то снова сворачивая в комок. Это продолжалось некоторое время, но наконец, решив, что опиум уже готов, она в последний раз скатала его, поспешно положила в чашу и передала мне трубку с той почтительностью, с какой самурай протягивает свой меч. Я взял ее и поднес чашей ближе к спиртовке – так, чтобы язычок огня лизал шарик опиума. Затем затянулся долгой равномерной затяжкой, глубоко вдохнул этот мягкий дым с ароматом патоки. Я вдыхал и вдыхал его, пока он не закончился.

И тогда я наконец-то уснул.

Проснулся я несколько часов спустя. Взглянул на часы, но они, как обычно, встали и показывали четверть второго. Они всегда останавливались приблизительно в это время, а после девяти вечера их показаниям, как правило, нельзя было доверять. Это были часы моего отца. Он подарил мне их на восемнадцатый день рожденья, и это, по сути, была единственная семейная реликвия, доставшаяся мне в наследство. С тех пор я их носил постоянно, в том числе и в годы, проведенные во Франции. Они уже давно барахлили – с того самого дня, когда немцы попытались снести мне голову фугасным снарядом в битве на Сомме в шестнадцатом году. Меня отбросило взрывной волной, и я каким-то чудом остался невредим. Часам повезло меньше – стекло разбилось, а на корпусе осталась вмятина. В свой следующий отпуск я отдал их в ремонт, но, как и многие старые солдаты, они так и не стали прежними. Что-то случилось с механизмом, и поэтому теперь они начинали отставать и показывать неправильное время через двенадцать часов после завода. После войны я показывал их лучшим часовщикам на Хаттон-Гарден. Те, какое-то время с ними провозившись, говорили, что поломка устранена, но через неделю все возвращалось на круги своя – с надежностью часового механизма.

Я сел на койке. Рубашка насквозь пропиталась потом. Свечи догорели и застыли на полу десятью лужицами растаявшего воска. В свете керосиновой лампы я разглядел еще двоих клиентов. Они лежали на боку на своих койках без признаков сознания. Девушки нигде не было видно. Я медленно встал, нетвердой походкой поковылял из комнаты, поднялся по лестнице и вышел на улицу.

На город спустился туман, сдобренный выбросами заводских труб. Ночной смрадный воздух напоминал о Лондоне. Только теперь я задумался, как же попасть обратно в свой пансион. Шансов найти в такой час рикшу почти не было, оставалось лишь добираться пешком. Вот только я даже примерно не представлял, где нахожусь. Я ругал себя за то, что не догадался попросить рикшу подождать. Внезапно мне пришло в голову, что Маколи встретил свою смерть в похожих трущобах предыдущей ночью почти в тот же час. Вот будет забавно, если человека, расследующего его убийство, самого убьют сутки спустя при схожих обстоятельствах. Забавно, но не очень-то заманчиво.

Я отправился в путь, надеясь, что двигаюсь в северном направлении. Кое-как нащупывая дорогу во тьме, я ориентировался на одинокий фонарь, в тумане казавшийся просто расплывчатым пятном. Внезапно позади раздался непонятный звук. Я резко развернулся и потянулся за револьвером, но тут же вспомнил, что кобура так и висит на спинке стула у меня в комнате. Я снова себя мысленно обругал.

– Кто здесь? – крикнул я, надеясь, что в голосе не слышно страха.

Ответом была тишина. Упитанная серая крыса выскочила из темноты и юркнула в открытый водосток. Я облегченно вздохнул. Этот город действовал мне на нервы.

Повернувшись, чтобы продолжать свой путь, я что-то почувствовал. Ничего конкретного, просто легкую перемену в воздухе, почти незаметное движение теней. Я вгляделся в темноту, и на какой-то миг мне показалось, что я слышу едва уловимый шепот. По спине побежали мурашки. Я уговаривал себя, что мне померещилось, что у меня разыгралась паранойя. После курения опиума людям часто мерещатся несуществующие звуки. Задним числом я подумал, что лучше бы я проявил осмотрительность и остался в «Бельведере», вместо того чтобы на свой страх и риск отправляться в неведомую глушь. К сожалению, когда человеку срочно нужен наркотик, про осмотрительность он и не вспоминает.