Мария Тович - Сова плавает баттерфляем

Анатолий Егорович для своего возраста выглядел хорошо, лицо у него гладкое, холёное. На нём на удивление мало морщин. Заслуга ли скудной мимики или уколов ботокса, не знаю. Он властно восседал на массивном стуле, как на троне, опираясь обеими руками на стол, и энергично опустошал тарелки. Приём пищи всегда доставлял ему нескрываемое удовольствие: он с треском ломал тонкие куриные косточки, выворачивал сухожилия и смачно работал челюстями. Разговаривать, пока глава семейства не начал беседу, было непозволительно. А говорил он обычно только о себе. Его жена поддакивала и проворно пополняла ему тарелку. Крутилась рядом, как мать-несушка вокруг цыплёнка-переростка.

Я честно старалась их полюбить. Или если не полюбить, то хотя бы ничем не показать своего недовольства. А оно просыпалось каждый раз, когда Анатолий Егорович открывал рот.

– Я в твои годы уже мужиком был, а не вёл себя, как сосунок, – отчитывал он Стаса. – Мужчина с самого начала должен себя правильно поставить…

Порция нравоучений входила в обязательную программу ужина каждый раз, когда всё семейство собиралось за столом.

Слушать разговоры об одном и том же было скучно. Я механически размазывала по тарелке подливу, периодически прикладывая к губам бокал. Спина – струна, весь мой вид – смирение и внимание.

– Соль дай. Я что, через весь стол должен тянуться? – грозно буркает Анатолий Егорович в сторону жены, вгрызаясь в кусок жирной курятины. Ирина Дмитриевна со скоростью олимпийца кидается за фарфоровой солонкой.

– Мира, как ты? На работу устроилась? – поворачивается ко мне хозяин дома, попутно пытаясь достать языком до мяса, застрявшего между зубами.

– Да, – отвечаю односложно. Многословие за этим столом могут расценить как посягательство на роль главного оратора.

– Какая зарплата?

Тактом и вежливостью свёкр не отличается. Как и не считает нужным придерживаться каких-либо норм морали или поведения. Разве только тех, которые установил сам.

– Около тридцати тысяч, – отвечает за меня Стас с извиняющейся ухмылкой.

– Понятно, – на лице Анатолия Егоровича явно читается: «мы ничего другого от неё и не ожидали».

Жду поучений в свою сторону, но он делает театральную паузу, смотрит в свою тарелку, расправляясь ножом и вилкой с очередным куском мяса, и наконец, не поднимая головы, произносит:

– За такие копейки я бы даже с кровати не встал. Но, как мне дед говорил, богатые гонятся за богатством, а бедные за богатыми, – он поворачивается ко мне, подмигивает и начинает захлёбываться смехом над своей шуткой. Ирина Дмитриевна хихикает в платочек. Свёкр тут же переключается на неё: – Вон ещё одна лентяйка, всю жизнь не работает. Чего ты ржёшь? Картошка остыла, иди подогрей.

Думая об Ирине Дмитриевне, я не могла понять, какое чувство во мне преобладает. С одной стороны, было жаль эту состарившуюся раньше своих лет женщину. Всю жизнь она терпела этого вепря. Но то, как она продолжала его обхаживать, выводило меня из себя. Этакая рабыня Изаура со стокгольмским синдромом семидесятого уровня.

Я не могла не сравнивать их семью с нашей. На фоне отца Стас выглядел вполне прилично. Никогда не унижал меня прилюдно. Шутки – не в счет, это же шутки. В конце концов я убедила себя, что поведение моего мужа всецело можно объяснить условиями, в которых он вырос. Он ведь не виноват, что не видел другого примера. Он ещё молодой, может измениться. Я всегда оправдывала Стаса перед самой собой.

Когда муж в первый раз меня ударил, я решилась поговорить с его матерью. Мы вдвоём готовились на кухне к очередному ужину.

– Ирина Дмитриевна, я вот…

Не знаю, как продолжить.

Свекровь колдует над плитой, пробуя подливу, прибавляя и убавляя огонь, подливая масло и нарезая овощи. В воздухе смешались запахи специй, масла и копчёностей. Всё вокруг скворчит, булькает, шипит. Жарко, как в бане.

Разворачиваю хлеб, чтобы порезать.

– Дай сюда. Всё равно не знаешь, как они любят, – Ирина Дмитриевна забирает из моих рук нож.

Стас и его отец в этот момент смотрят хоккей в гостиной. У меня есть время. Нас не услышат.

– Ирина Дмитриевна, послушайте… Стас… Он меня ударил.

Нож зависает в воздухе. Она резко поворачивает голову, в её глазах читается такая ярость и презрение, как будто я только что оскорбила её самыми последними словами.

– Не смей говорить гадости про моего сына! Станислав такого сделать не может, – шипит она. Но я понимаю: она, конечно, знает – ещё как может.

– Это правда, Ирина Дмитриевна.

– Знаешь ли, Мирочка, у каждого правда своя. Истеричные дамы и не до такого довести могут. Наверное, ты сама виновата. Смотри, не сболтни ещё где-нибудь.

– Я только вам сказала. Что мне делать?

– Ничего. Это твой муж! А значит, твой крест, и ты должна его нести. Надо слушаться супруга, а не расстраивать его, не подливать масло в огонь! – её громкий шёпот похож на шипение змеи. – Я своего сына знаю. Характер у него, может, и не сахар. Но к нему нужно найти верный подход. Надо быть ласковой, нежной. Мудрой по-женски. А не орать, чуть что. Со Стасиком можно только по-хорошему. По-другому нельзя.

Я прекрасно уяснила совет. И пыталась быть хорошей, очень старалась. Стас не мог не заметить этого. Но больше не могу. А раз по-другому нельзя, то выход один.

Мы с Тёмой идём по мосту. Ветер задувает холод под пальто, ледяные крупинки скрипят под ногами. Скользко. Одной рукой я держу Тёму, вторую грею в кармане. Пальцами перебираю шуршащие фантики от конфет, которые съел сын. Вечно забываю их выбросить, пока карман не распухнет от бумажек и фольги.

Мост кажется невероятно длинным. Он качается под ногами, хоть и сделан из камня, и извивается, как сюрреалистическая змея на картине Дали.

Я вижу Пашу. Он, как и условились, ждёт меня на нужном месте. Он стоит далеко, но мне кажется, что я поймала его взгляд. Сердце сжалось. Зачем я ввязала его в свои дела? Зачем делаю свидетелем? Зачем решилась на такой поступок? Ответ на вопрос «потому что…» придаёт мне решимости. Я крепче сжимаю руку Тёмы. Всю ночь я вспоминала, вытаскивала на свет из выгребной ямы то, чего старалась не замечать, от чего хотела избавиться, прикрыться маской нормальной семьи. Довольно долго я старалась быть как все, делать вид, что у меня успешный брак. Не признаваться ни себе, ни другим, что то, чего я боялась больше всего на свете, поглотило меня. Это была нелюбовь , которой я страшилась и которую одновременно притягивала всю свою жизнь.

Но я исправлюсь. Тёму он не тронет. Я держу ладошку сына и понимаю, что задуманное – единственный выход. Тёма всё видит, всё понимает. Дети умнее, чутче и лучше нас. И больше мой сын не будет мучиться.