Мария Тович - Сова плавает баттерфляем

– Паша, мне нужно к сестре. Она уже потеряла меня.

– Я тоже пойду с вами, отведите меня к Мире.

– Нет!

Паша придерживает меня за руку:

– Или вы ведёте меня к Мире, или я всё расскажу своим коллегам.

Глупый мальчишка! Вцепился, как клещ!

– Вымогатель! Этим ты Мире лучше не сделаешь, а только навредишь!

– Я хочу её увидеть! Вера, отведите меня к ней, – почти кричит Паша.

Нельзя. Мира всё ему выложит, она молчать не станет.

– Обещаю – я всегда буду на стороне Миры. Пожалуйста, – упрашивает Паша, смягчая интонацию.

Я не поворачиваюсь к нему, смотрю на мигающую вывеску аптеки.

– Вера, не бойтесь, мне можно верить. Я ведь ваш… соучастник в какой-то мере.

Набираю в грудь ледяной воздух.

– Ладно, – соглашаюсь я. – Только поменьше с ней про Стаса говори.

Мы садимся в полупустую маршрутку и едем в сторону парка. Выходим на остановке, сворачиваем на узкие тропинки, хаотично изрезавшие парк. Фонари светят тускло, оставляя в густой тени угрюмые деревья и кусты. А может, и неплохо, что он за мной увязался. Страшновато тут ходить одной. Мы молчим, идем быстро, и я мысленно благодарю своего провожатого за то, что мне не приходится в панике бежать по сумрачному скверу, оборачиваясь на каждый шорох.

Вот и кирпичная пятиэтажка с причудливыми старомодными балкончиками. Хозяйка квартиры, которую я снимаю, вероятно, решила превратить свой балкон в мини-оранжерею, расставив везде, где можно и нельзя, горшки и кашпо. Однако сейчас без цветов вся эта керамическая рать выглядит осиротело и нелепо.

Коротко нажимаю на звонок три раза. Так мы условились с Мирой, чтобы она не открывала двери чужакам.

– Помни, о чём я просила тебя, – ещё раз предупреждаю парня, толкая дверь.

Паша застывает у порога.

Мира, ненакрашенная, в моей длинной футболке и легинсах, тоже замерла. Она переводит взгляд с Паши на меня с немым вопросом в глазах.

– Я ему всё рассказала. Про фуру и про Виталину.

Сестра смущённо опускает глаза.

На Пашу без слёз не взглянешь. Он подпирает косяк, как будто не доверяет собственным ногам. Потом неуверенно спрашивает:

– А Тёма жив?

Что у этого дурня в голове? Я же ему всё объяснила.

– Да, он спит, – Мира виновато улыбается. – Проходи, Паша. Замёрз?

В полной тишине мы раздеваемся, Мира жестом приглашает Пашу на кухню.

Я ложусь на диван в гостиной, не хочу им мешать. В полумраке комнаты с трудом различаются очертания телевизора, пухлого кожаного кресла, раритетного абажура и низкого журнального столика. Сладко пахнет корицей. Мира с утра крутилась на кухне, затеяла выпечку. Булки мы с Тёмой сразу съели. А запах всё ещё не выветрился. Прикрываю глаза. Веки горячие и тяжёлые. Стараюсь успокоить дыхание, найти верный ритм, но не выходит. Шумит чайник, бряцают чашки. С кухни слышатся их приглушённые голоса.

– Извини, Паша, что втянула тебя.

– Мира, это не важно. Главное, что с вами всё в порядке. А то ведь… ещё несколько часов назад я думал, что ты… Да ладно.

Из жаждущего знать правду полицейского он превращается в мягкого Пашу, давнего приятеля, которому, кажется, уже всё равно, что там со Стасом.

Подслушивать нехорошо, но не затыкать же уши. Я лежу смирно, слушаю, как толкается в груди сердце. Уснуть бы. Я очень устала.

– Как ты? Всё-таки не ожидал, что твой муж с собой такое сделает.

Какой идиот! Я же просила.

Мира молчит. Наверное, она сейчас изо всех сил пытается сдержать слёзы. Или не сдерживает и беззвучно плачет. Она так умеет. Наверное, слёзы просто катятся из глаз. Никаких соплей или всхлипов.

– Мира… извини.

– Нет. Всё нормально.

Он ещё что-то бормочет. Потом снова говорит, как хорошо, что она цела. Они сидят в тишине. Меня морит в сон, глаза слипаются. Тёплая комната после морозного вечера убаюкивает, приняв меня в уютные объятия. Но мозг отключиться не позволяет.

– Я понимаю, что сейчас не время. Но хотел спросить…Ты… То, что мы…

Ну, давай, рожай уже, герой. Какими нелепыми бывают парни, когда им действительно нравится женщина.

– Это было по-настоящему или тоже часть плана? – наконец спрашивает Паша.

Я не вижу, но чувствую грустную улыбку на лице Миры. Она звучит в её голосе, совсем не нужно смотреть на неё, чтобы понять.

– Мне неловко за то, что я так к тебе пришла. Поцелуй этот дурацкий. Извини, не надо было.

– То есть ты это через силу сделала?

Тон человека, у которого только что отняли последнюю надежду.

– Нет. Нет, конечно. Просто получилось всё так… сумбурно.

Что за китайские церемонии, Мира?!

Я опять прикрываю глаза. Не хочу слушать эту романтическую чепуху. Сквозь накатившую дрёму доносится:

– Вера мне всё рассказала.

– Что?

– Про Стаса. Как ты жила с ним? Он же был… полным придурком.

– Так и жила, – тихо отвечает Мира, уходя от ответа.

– Но тебе всё-таки жаль его?

Он что? Сбрендил? Решил поковыряться пальцем в открытой ране?

Опускаю одну ногу на ковёр. Нужно прекратить этот глупый разговор.

– Не знаю, – отвечает Мира. – Сейчас уже не знаю.

Сажусь, но больше не двигаюсь. Не могу её прервать.

– Он ведь не сразу был таким, – продолжает Мира. – Всё поменялось позже. Либо я сначала не замечала. Я в последнее время много думаю о себе, о Стасе, о своём поведении, о его… Знаешь, соскочить с крючка было сложно. Даже не знаю, удалось ли мне сделать это в полной мере. Нужно как бы со стороны посмотреть, проанализировать, будто ты не участник событий, а с другой стороны, за камерой, как режиссёр или оператор. Пока получается с трудом.

– И что ты решила?

– Что вся моя жизнь с ним была неправильной. Это не любовь, не партнёрство, не семья. Не знаю, что тебе рассказала Вера. Ты, наверное, считаешь, что я совсем не дружу с головой, если могла так жить.

– Нет. Нет. Совсем я так не думаю, – спешит успокоить её Паша. – Как я могу судить?

Но Мира будто не слышит его:

– Всё происходит постепенно, методично и потому незаметно. Понимаешь, если тебе постоянно говорят одно и то же: например, что ты неряха и уродина, что ничего из себя не представляешь, а твой муж – благодетель, что он всегда прав. И всё, что у тебя есть, – его заслуга. Если это сказать один раз, сначала ты можешь не согласиться, потом поспорить. В сотый раз ты поймёшь, что сопротивляться бесполезно и легче склонить голову, покаявшись в том, что когда-то позволил себе противоречить. На двухсотом разе ты сдашься и согласишься. А на пятисотом ты сам в это поверишь. Такова человеческая природа. Повторения, дрессировка, система. Это работает. Череда наказаний, серьёзных и лайтовых. Поощрения редкие и скупые, чтоб не расслаблялась. Обесценить достоинства и сосредоточиться на недостатках. Нет, это, конечно, не со всеми проходит. Тут уже вопрос ко мне. Как я позволила с собой так обращаться?