Георгий Куликов - К вопросу о миражах

— Ну, ты все же молодцом, Жека, закончил музыкальную школу, — вспомнил Денис, — несмотря на музыкальные пытки гаммами.

— Если б не она, родимая, не смог бы я так нежно увлечься битлами, в то время это было круто!

Память первой музыкальной любви — «Jeaious Guy» Джона Леннона — это было как наваждение:

Особенно тяжело давался в конце художественный свист!

— Понимаю, — сочувственно закивал Денис, — лабал в джазе?

— Было немного, лабал в любительском оркестре в школе милиции, — проговорил Женя, — давно это было, вроде уже и не со мной.

— Да, эмоциональная лексика! А ведь она родилась именно в джазовой среде. Джаз для нас тогда был не только стилем музыки, но и неким оазисом и способом выживания в коммунистической пустыне, — подытожил Денис.

— А первые наши «халтуры», — с улыбкой на лице продолжал он, — что на нашем языке означает любые неофициальные выступления за деньги. В те годы государство в основном заботилось о том, чтобы не было богатых людей, и пресекало любую возможность подработать. Так вот, изобретательный ум нашего руководителя исхитрялся находить самые необычные виды «халтур» — от свадеб и танцев до похорон, — поэтому первые приличные деньги у меня появились именно с этих так называемых «халтур». Денег по тем временам я стал зарабатывать много, и пока были живы мать и бабушка, часть из них всегда посылал им домой. А от армии меня руководитель оркестра отмазал сразу же после приезда во Владивосток. Низкий ему за это поклон! Буквально через неделю мы пришли с ним в какую-то поликлинику, Константин Акопович прихватил с собой целую сумку армянского коньяка, как он сказал, для лучшего понимания проблемы. Там меня послушали, сделали рентген, а в результате выдали заключение, что у меня был порок сердца. А в военкомате после недолгих разговоров выдали военный билет и оставили в покое.

Кудрин понимал, что случайных встреч не бывает, а потому внимательно всматривался в лицо Дениса, узнавая и не зная его.

— Ну так вот, — продолжал Денис, — десять лет я мотался с оркестром по Союзу, не имея ни семьи, ни детей, ни своего собственного угла. Стало раздражать, что развитию джаза в то время противодействовала идеология и, как тогда некоторые ретивые говорили: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст…» Даже слово «джаз» в Советском Союзе было не принято упоминать в газетах и журналах, а зарубежные джазовые мелодии признавали разлагающими сознание молодежи. Но джаз выжил у нас! Что тут скажешь — музыка «угнетенных африканцев». Святое дело — угнетенные народы! Они всегда были дружественны нашей стране. И результат не заставил себя ждать — джаз хоть и придушили, но не убили же совсем! Ну, не всем, конечно, повезло, многие так и не смогли пробиться к широкой публике.

Денис все больше распалялся, раскрывая себя перед другом, — видно было, что ему нравится ворошить старое, восстанавливая и смакуя прожитую цепочку лет.

— А вот ведь выпало счастье — послали оркестр на выступление в ГДР, и было это в 78-м. А после большого успеха, буквально через месяц нас вместе с еще одним музыкальным коллективом делегировали на фестиваль эстрадных оркестров в Югославию. Вот как раз там, после одного из концертов, когда я был в холле гостиницы, ко мне подошел пожилой мужчина и, с трудом говоря по-русски, сказал, что ему очень понравилась моя игра. Он также сказал, что живет в Америке и приехал на фестиваль послушать молодых музыкантов Европы. Мы познакомились, я узнал, что его зовут Джон Мэрфи; он был таким… профи! Прикинь, саксофонист и… руководитель джазового оркестра! В Новом Орлеане! У меня на какое-то время сомкнулись связки.

Помню, немного поговорили о музыке. А потом Джон вдруг обратил мое внимание на то, что у меня банджо с необычным звучанием. Он начал медленно, подбирая правильные слова, говорить, что такое редкое по качеству звучание может быть только у банджо Гибсона. Во всем мире по качеству звучания лучшими инструментами, сказал он, считались те, которые компания Гибсона производила до 1940 года. В настоящее время спрос на именно такие инструменты чрезвычайно высок, и, как ему показалось, у меня именно банджо довоенного производства. Представляешь мое состояние, Жека? Я был обескуражен, не знал, как на это реагировать.

Потом он попросил меня показать инструмент. Я пригласил моего нового знакомого к себе в номер, вынул из чехла банджо и протянул ему. Когда он взял банджо в руки, сразу же заглянул в тыльную часть деки. Приглядевшись, я увидел едва заметные две буквы G и М, выгравированные вензельным шрифтом. Вот это была находка! Сколько лет я лабал и не знал, что это и есть инструмент Гибсона, выпуска до сорокового года! Гибсон Местертоун — буквы G М. А потом он объяснил, что после войны компания Гибсона изменила эмблему, то есть изображение этих букв вместо вензельного шрифта стало печатным. Так что у скрипачей ценится скрипка, сделанная великим Страдивари, а у музыкантов, играющих на банджо, — инструменты Гибсона до 1940 года. Вот такой вывод сделал Джон Мэрфи, держа в руках мой родной инструмент, — сказал Денис, — но этим наше знакомство не ограничилось. Мы еще долго разговаривали с ним; я рассказывал о себе, о своей гастрольной жизни, о том, что остался совсем один… И Джон в конце беседы почувствовал мою затаенную мечту-идею. Она была слишком невероятна! Я даже сам себе не признавался в этом. А он мою мечту с легкостью озвучил, предложив мне эмигрировать в Америку и продолжить свою музыкальную карьеру в его оркестре. Это была бомба! Очень заманчиво — я даже немного растерялся… Когда он уходил из моего номера, сказал, что ответ ему надо дать завтра утром, так как потом у него будут другие встречи, а вечером он улетает домой. Да, я к этому морально был готов, но все равно не спал всю ночь и думал о предложении Джона, — продолжал Денис, — а утром, взвесив еще раз все «за» и «против», сделал выбор. И ты знаешь, никогда не пожалел! Никогда! Встретился в холле гостиницы и дал согласие. Потом мы больше часа обсуждали мой побег «за бугор» и договорились, что Джон проработает у себя этот вопрос и через пару месяцев с готовым решением приедет во Владивосток.

Все так и получилось: как мы и договаривались, месяца через три Джон прилетел во Владивосток, но не один, а с миловидной дамой лет тридцати по имени Мэт. Эта барышня по-русски совсем не кумекала и знала только два слова — «привет» и «пока». Так вот Джон сказал, что все вопросы у себя он решил, а способ решения будет таким: эта миловидная деваха выступает в роли невесты, с которой я якобы познакомился на гастролях в Югославии, и она прилетела для регистрации нашего брака. А для пущей убедительности у нее была официальная справка из медицинского учреждения о беременности. Потом все закрутилось с бешеной скоростью, ничего не подозревавший руководитель оркестра проявил чудеса изобретательности, и уже через неделю в центральном загсе города был зарегистрирован мой брак с гражданкой США. А Джон выступил в качестве ее дяди и все расходы по свадьбе взял на себя.