Лиз Мур - Алая река

Сначала я планировала оформление полной опеки, но мы с Сарой Хименес сошлись на том, что лишать Кейси родительских прав не следует. Надо, фигурально выражаясь, оставить дверь открытой: если она завяжет – пожалуйста, пускай навещает сына. Однако, по моей просьбе, Сара потребовала особой оговорки: Кейси нельзя видеться с Томасом, пока та не пройдет особые тесты на наличие наркотиков в организме.

Прошла ли она хоть один такой тест? Нет. Возмущалась ли, пыталась ли вернуть себе права на посещения? Да. Неоднократно. К сыну ее не пустили ни разу. В итоге я все-таки получила полную опеку. Суд постановил, что это в интересах ребенка; решение, которое далось бы легко каждому ответственному судье.

Ответственность – вот ключевое слово; у меня-то ее предостаточно. Плюс моральные устои. Плюс трезвый образ жизни. Плюс собственное жилье. Плюс стабильная работа. Все шансы, что сын Кейси – то есть теперь уже мой сын – получит хорошее образование.

Начальству и Трумену я сказала, что усыновила ребенка.

Вопросов мне не задавали. Даже Трумен, с которым я на тот момент работала уже пять лет, – и тот сказал лишь: «Поздравляю». Правда, еще подарок притащил – целую сумку детских одежек и книг, выбранных с трогательной тщательностью. Наверняка кучу времени потратил. Я ответила почтовой открыткой со словом «Спасибо».

Когда речь идет об отпуске по уходу за ребенком, патрульно-постовая служба особо не расщедрится. Пособие, во всяком случае, платить не будут. Правда, за новоиспеченным родителем шесть месяцев сохраняется рабочее место – а это лучше, чем ничего. Мне удалось кое-что скопить, и я прикинула: дома посижу три месяца и одну неделю. А потом придется отдать Томаса в ясли.

Первые месяцы были тяжелейшими в моей жизни. Никому не пожелаю круглосуточного ухода за младенцем, тем более – за младенцем, который появился от матери, употреблявшей все без разбору, как моя сестра. Но именно этот крест я себе и выбрала. Никакой поддержки, никакой помощи – ни физической, ни моральной, ни финансовой. Всё – сама.

В отделении интенсивной терапии Томас находился на морфине.

Забирала я его заодно с рецептом на фенобарбитал.

Ни морфин, ни фенобарбитал не избавляли от мук абстинентного синдрома. Ребенок, крошечный, жалкий, содрогался всем тельцем, а то и бился в конвульсиях. Под моей ладонью грудная клетка вздымалась и опадала в бешеном ритме, и каждый выкрик казался предсмертным. После кормления Томаса неизменно рвало, так что каждая унция усвоенной пищи считалась победой. Бывало, Томас плакал целые часы напролет; в такое время не действовали ни укачивания, ни лекарства.

Но я не сдалась, не отказалась от опеки. Наоборот: в краткие моменты спокойствия, которые возникали, будто оазисы на нестерпимо тяжком пути именно тогда, когда казалось: всё, больше не могу, – в эти моменты я полюбила Томаса. Пережив очередной приступ боли, мой мальчик медленно поднимал веки и с изумлением вбирал все доступное взору. Я хвалила его за каждый шажок к здоровью, потом – за младенческое гуление, позднее – за более четкие слоги.

Одними лишь словами ни за что не опишешь всю глубину нежности, которая рождается, стоит взять дитя на руки. Эта мордашка, податливая, как воск; эта кожица (от контакта с ней смягчается собственная шкура, какой бы задубелой ни была); эти ручонки, тянущиеся к маминому лицу, говорящие: я – твой, твой… Хлопки маленьких ладошек по щекам – словно бабочка крылом задела…

Сильнейшее в жизни потрясение я испытала тоже благодаря Томасу. Был полдень, я кормила сына, сидя на кровати. Смотрела на его темечко, где только начал пробиваться цыплячий пух; отмечала с удовлетворением, что на запястьях и локотках наконец-то появились пресловутые младенческие складочки – то есть мой мальчик явно идет на поправку. И вдруг меня постиг когнитивный диссонанс. Стыдно в этом признаться – я разревелась.

Потому что впервые поняла: моя мама тоже вот так же качала меня, а потом и Кейси, тоже смотрела на наши складочки и завитки на темечках – а все-таки бросила нас. Неважно, что не по злому умыслу, а посредством поступков, по причине беспечности, безответственности – и безрассудства, с каким она жаждала словить кайф. Она нас бросила, и точка.

Тогда-то я и дала себе клятву – ту, что стала моим основным жизненным принципом: я уберегу сына от участи, которая постигла меня и Кейси.

От абстинентного синдрома Томас мучился почти весь первый год жизни. Во мне рос гнев на сестру. «Как она могла? – клокотало у меня в горле. – Как она могла обречь на такое собственное дитя? Как они все это делают?!»

День и ночь сливались, менялись местами. Выныривая иногда в реальность, я тщетно силилась вспомнить, когда последний раз ела, когда принимала душ.

Бабушка единственная, кроме Саймона, была посвящена во все подробности нашего сговора. Поначалу вроде согласная помочь, она стала появляться в моем доме все реже. Один раз, в ответ на жалобу, смерила меня взглядом и процедила: «А теперь вообрази, что их у тебя двое».

Больше я не жаловалась.

За эти первые месяцы я решила: не допущу, чтобы начало жизни Томаса затормозило его на пути к успеху. Не позволю ему использовать младенческий абстинентный синдром как костыль. И самый верный способ тут – просто не рассказывать сыну о его же страданиях или, по крайней мере, подождать, пока он окрепнет разумом и психикой.

Именно поэтому Томас и по сей день уверен: я – его родная мать.

Я думала, Кейси, вернувшись на улицу, забудет о сыне.

Конечно, рассуждала я, она какое-то время покуксится; но ведь ежедневная добыча дозы и процесс приема требуют усилий, а дурман забвения густ и вязок; иными словами, ей будет не до Томаса.

Я ошиблась. Не раз и не два, приблизившись к окну спальни на втором этаже, я замечала Кейси. Моя сестра сидела на крыльце дома напротив либо на бровке тротуара – ноги вытянуты вперед, взгляд шарит по фасаду, по окнам, в лице надежда – вдруг удастся разглядеть какой-то признак, намек, что там, за этими стенами, – ее сын. То есть МОЙ сын.

Пару раз Кейси отваживалась даже позвонить в дверь.

Я не открыла ей.

Наоборот – увидев сестру на улице, занавешивала окна и давала Томасу молоко из бутылочки, чтобы, не дай бог, он не выдал себя плачем. С Томасом на руках я держалась на максимальном расстоянии от двери, слушала, как ломится в мой дом, как воет по ребенку Кейси.

Однажды – худшее для Томаса было уже позади – я пошла в супермаркет, устроив сына в сумке-кенгуру. Как всегда, предварительно выглянула в окно – нет ли Кейси.

Однако она поджидала, как оказалось, ярдах в десяти от двери. Позади меня вдруг раздались торопливые шаги. Я инстинктивно прикрыла ладонью младенческую головку, обернулась. Сестра стояла передо мной – с диким взглядом воспаленных глаз, нечесаная, немытая – привидение, а не женщина.